Другая, не менее поразившая меня встреча произошла с бывшим командиром 17-го партизанского отряда Октябрем Козиным. Он уже был смертельно болен. Разговаривая со мной, вспоминая, может быть, о главных днях своей жизни, он как будто вдохнул свежего воздуха. Что мне запомнилось больше всего и поразило — это его наказ не доверять рассказам людей, которые пришли в лес в конце сорок третьего года.

Уже потом из мемуаров А.Ф. Федорова я узнал, что, оказывается, существует даже специальный термин: «партизан сорок третьего года». Это о тех, кто пришел в партизанские отряды уже накануне прихода советских войск.

Ни тогда, ни сейчас я не ставлю под сомнение ни патриотизм, ни вклад в победу людей, которые стали партизанами именно накануне освобождения. Но в чем, безусловно, был прав О.А. Козин, верить на слово их рассказам — нельзя. Встретившись с десятками людей, сопоставляя услышанное, во многих случаях я с горечью убеждался — лукавят.

От встречи к встрече, от судьбы к судьбе моя записная книжка пополнялась новыми именами. Если кто-либо из бывших партизан называл имя похороненного в Васильковской балке, то это был либо его родственник, либо самый близкий друг. Имена остальных, как правило, забывались. Совершенно неожиданно узнал, что в могиле находятся и два словака. Проверяю по партархиву, смотрю книгу Николая Дмитриевича Лугового «Побратимы» — везде они числятся пропавшими без вести, хотя двое из мной опрошенных уверяют, что видели их в госпитале среди раненых. Наконец, узнаю их имена: Венделин Новак и Франтишек Шмидт.

Круг партизан, от которых еще можно было что-либо узнать, исчерпался. Все чаще случалось так, что я приходил по адресу и узнавал: партизан — умер!

«Пришло время собирать камни». Список похороненных в Васильковской балке составлял уже более двух десятков человек, и надежд на его пополнение уже почти не было. Вместе с Николаем Дмитриевичем Луговым мы разработали эскиз памятника: приподнятая раскрытая книга, а сзади стела. На левой странице общий текст, рассказывающий о произошедшей 3 января 1944 года в Васильковской балке трагедии, а на правой — фамилии, имена, отчества, даты жизни всех похороненных в братской могиле людей, имена которых нам удалось восстановить.

Приготовление ужина в Васильковской балке, 1974 г.

Самое деятельное участие в изготовлении памятника принял мой товарищ, токарь автобусного парка Виталий Шейко, который к этому времени стал секретарем комсомольской организации. Виталий сумел отлить страницы памятника на заводе продовольственного машиностроения имени Куйбышева — Продмаше. До сих пор удивляюсь, где он нашел нужный металл, как сделал матрицу, как сумел заинтересовать литейщиков? Казалось, что все хорошо и можно приступить к монтажу памятника, но в дело вмешалось управление лесного хозяйства, и строительство памятника запретили. Виталий Шейко уехал «за длинным рублем» в Якутию, думал, на пару лет, а оказалось, на всю жизнь. В 1977 году я перешел работать преподавателем в автотранспортный техникум и решил завершить эпопею с памятником. Не ставя никого в известность, вывез на неделю в лес самых надежных своих студентов: Володю Гавриша, Андрея Ошкордера, Виталия Куликова и Олега Васина. Поставил им туристскую палатку, завез продукты. Секретарь комсомольской организации соседнего колхоза «Победа», Белогорского района, Николай Кузьмичук обеспечил завоз бетона, строительной арматуры, опалубку. Я же только приезжал к ребятам с субботы на воскресенье. Совместными усилиями памятник был изготовлен.

Разместили его на поляне, где мы обычно устанавливали свой палаточный лагерь. Стоял он на самом видном месте, красивый, ухоженный. А могила, со скромным памятником А.В. Подскребову, осталась, скрытая от постороннего глаза, в глубине леса.

На торжественное открытие приехали на многочисленных автобусах бывшие партизаны, учащиеся моего техникума, школьники, колхозники из соседних школ, местное начальство.

Ученики 37-й школы у памятника погибшим партизанам в Васильковской балке, 2006 г.

Казавшаяся ранее огромной, поляна стала маленькой и перенаселенной. Слева принимали в пионеры, в центре принимали в комсомол, справа партизаны и высокое начальство принимали очередные сто грамм.

За импровизированным столом бывший комиссар одного из отрядов что-то с жаром рассказывал. Я же смотрел на него и вспоминал округленные от ужаса глаза моих друзей, слушающих его пьяный монолог о том, как зимой сорок четвертого он поймал возле лагеря мальчишку-татарчонка. Малый отказался признать, что его подослали немцы или «добровольцы», плакал и просил отпустить домой. «Шпиона» раздели и привязали босого к дереву. К утру он умер.

Мне было грустно. Наверное, это происходило потому, что я слишком много знал!

Поляна была завалена бутылками, окурками, банками. Неизвестно зачем сорванными и тут же брошенными цветами. Впервые я подумал о том, что, наверное, лесники были правы, пытаясь воспрепятствовать установке памятника.

Оставшись один у могилы Подскребова, я подумал о том, что и мне уже столько же лет, сколько было Андрею Власовичу, и что мои виски уже седые.

Ночью я смотрел на знакомые очертания гор, любовался водопадом звезд и вспоминал партизан — мертвых и живых: тех, с кем подружился в Васильковской балке, и тех, кого никогда не знал, кто погиб еще за два года до моего рождения, но навсегда вошел в мою жизнь.

Вспоминал и своих друзей, которые вместе со мной открыли для себя Васильковскую балку. Иногда на улице ко мне подходят немолодые уже мужчины и дружески приветствуют. Я с трудом вспоминаю знакомые лица и по обращению «Здорово, комиссар» понимаю, что это те возмужавшие ребята из автобусного парка, которые были со мной в Васильковской балке.

Татарский вопрос

Благодаря моему отцу, который начал войну 22 июня 1941 г. в Пинске и закончил 9 мая 1945 г. в Вене, я уже понимал, что было две войны. Первая — эта та, о которой нам рассказывали в книгах, учебниках, показывали по телевизору, и была вторая война — в которой принимал участие мой отец и его товарищи.

Как коренной крымчанин, о крымских татарах я слышал с самого детства. Слышал от родителей, слышал от бабушек и всегда в одной интерпретации: друзья юности, добрые соседи, несчастные люди, у которых отняли их родину — наш Крым. Именно поэтому я словно получил прививку от татарофобии. Более того, с детских лет к крымским татарам я испытывал самый искренний интерес.

Когда я служил на Тихоокеанском флоте, то судьба забросила меня на уборку целинного урожая в Кустанайскую область. В нашей автороте было сто транспортных автомобилей, бензовоз, ВАРМ и моя водовозка. В силу того, что «без воды и ни туды, и ни сюды» я был личностью в роте известной. Собрали нас со всех частей авиации Тихоокеанского флота. Призывались ребята, как правило, с Урала, Сибири, Средней Азии. Никого из земляков я, к сожалению, так и не нашел, как вдруг узнаю, что сержант Алиев, оказывается, родился в Алуште. Я в ту пору был молодым матросом, сержант Алиев — «краб» — старослужащий. При встрече я поинтересовался, правда ли, что он из Алушты? Алиев удивленно взглянул на меня.