Увидит ли еще кто-нибудь в ней хрупкую малышку, которую важнее не сломать, чем получить что-то взамен? Богатый дом, хороший хозяин… Который решительно подомнет ее, чтобы ощутить власть над красивой собственностью, чтобы получить удовольствие, щедро оплаченное серебром. Узнает ли она, что такое восхищение и ласка, — или усвоит только покорность и почтение?
— О чем ты думаешь, господин? — тихо спросили с постели.
— Я гадаю о твоем будущем, Урсула.
— И какое будущее меня ждет?
— Ждет тебя, малышка, дальняя дорога, деревянная клетка да волосяной тюфяк.
— А тебя, господин?
— А меня мой хороший друг сочтет за законченного дурака. И будет прав. Не получится из меня хорошего купца. Впрочем, я и сам это всегда подозревал.
— Ты никогда не пожалеешь об этом, господин…
— О чем, Урсула?
— Я не знаю, господин. Но чувствую.
Продажа лошадей, трофеев и части накопившегося добра принесла Олегу три гривны серебром. Тщательный осмотр карманов, сумок, мешочков и пересчет найденного серебра — еще пять гривен. Вместе с тремя, что удалось выиграть на ставке в божьем суде, получилось всего одиннадцать.
— Неплохо, совсем неплохо, — кивнул Любовод, поглядывая на переодетую в новую одежду Урсулу, но вслух ничего более не сказал. Возможно, долгие вечерние разговоры с невестой заставили купца глядеть на женщин несколько шире, нежели прежде. И он не счел своего товарища совсем уж законченным дураком. Просто немного удивился его выбору.
Дальнейшие дни друзей оказались плотно забиты делами. Изредка советуясь с ведуном, Любовод старательно закупал все, чем особо ценится русская земля и чего не найти в иных местах. От мехов он отказался, но сала, воска, пеньки, лосиных шкур, полотна закупил. Специально съездил в Суздаль, чтобы приобрести немалую партию великолепных суздальских клинков, уступающих разве только киевским мечам. Купил у кого-то нераспроданный за зиму бисер. Достались стекляшки, в преддверии новой навигации, за бесценок. Товар, конечно, не русский, арабский — но Любовод решил, что на востоке, еще дальше от арабских владений, цена на такое украшение должна оказаться выше. Перекупил в том же Суздале франкские кружева — чем дальше на восток, тем выше они должны цениться; взял резную слоновую кость из черной Африки, стальные иглы — в диких местах они ценятся куда выше золота, — жемчужные понизи и тюки бархата, и еще многое, многое другое, о чем Олегу и в голову не приходило.
С Волги сошел лед, начала подниматься вода — и в один из дней у изрядно просевших причалов закачались на воде две ладьи. К этому часу скотинские амбары на берегу были уже битком набиты запасенным товаром, и вместо отдыха морякам пришлось лихорадочно перегружать все это в трюмы кораблей, пока нарастающее половодье не утопило причалы, а заодно и склады со всем добром.
— В добрый путь вам, други мои, — за прощальным столом поднял кубок Елага Скотин. — Простите, коли что не так. Любы вы мне стали оба. И ты, новгородец ведун Олег, честностью и ратным умением весь град наш изумивший, и новгородец купец Любовод, славный разумением своим и ловкостью торговой. Где бы ни были вы, помните, что ворота двора моего для вас всегда открыты, что всегда вас тут накормят от души, спать положат, от беды защитят…
Смотрины смотринами, но ни о какой свадьбе хозяин не помянул. Сватовства еще не было — значит, и говорить не о чем. Так, слухи пустые… Но тут вдруг Любовод полез в кошель на поясе, достал тряпицу бархатную, развернул и протянул сидящей напротив девушке. На темно-зеленой ткани красновато блеснуло червонное золото.
— Прими дар от меня на прощание, красота ненаглядная, Зорюшка прекрасная. Не нашлось у меня дара, тебя достойного, но пусть хоть серьги эти тебе о добром молодце напомнят, как на реку вдруг глянешь вечерней порой. Я же о тебе, что ни день, что ни ночь, что ни закат, что ни рассвет завсегда помнить стану. Обещаю из странствий дальних такой подарок привезть, чтобы не стыдно показать тебе, красоте красной, радости невиданной. Дабы видели все и сказывали: токмо Зорислава сего достойна, а более никто.
— Благодарю тебя, сердешный мой, — приняв сверток, сжала его между ладонями девушка. — Обещаю тебе хранить подарок на сердце своем, пока ты в странствиях скитаешься, не показывать никому, а надеть токмо как парус твой на реке увижу, как ладья твоя у причалов отцовских закачается.
Родители откровенно опешили, не зная, как реагировать на столь нежданную сердечную близость. То ли радоваться за дочь свою, то ли возмущаться вопиющему нарушению заведенных порядков. А пока они думали, молодые протянули руки через стол и сплели пальцы.
— Жди меня, Зорюшка, — попросил купец. — Какие бы ветра ни дули, какие бы течения ни текли, вернусь я к тебе, зазнобушка моя сердечная. Вернусь и с собой увезу.
— Ни на кого более не гляну, друг сердешный. Ждать стану хоть до часа последнего, каженный день на реку приходить…
— Да что за молодежь ныне пошла! — наконец не выдержал хозяин. — Хоть бы благословения дождались родительского, прежде чем миловаться-то!
— Да езжайте наконец! — махнула набеленной ладонью Велиша. — А то сейчас расплачусь.
— И верно, пора, — понимая, что по своей воле молодой купец невесту не отпустит, взял его за руку Олег. — Ладьи ждут. Идем.
Земля уже вовсю дышала весной: набухшие почки деревьев лопались, выбрасывая липкие нежно-зеленые листочки; вдоль тропинок, у стен домов, на еще не застроенных лужайках стремительно набирала рост молодая трава. Набирала полноту и матушка-Волга, русская река, пока еще называемая кое-кем хазарским Итилем. Воды ее уже захлестывали высокий совсем недавно причал, на котором маялись несколько одетых в непромокаемые кожаные штаны и куртки моряков. Среди них Олег узнал только христианина Ксандра — тот беседовал с безбородым мужчиной, получившим когда-то серьезную травму, после которой шея его была согнута вперед под тупым углом, а голову приходилось, наоборот, закидывать назад, и вид получался — прямо ястреб, усевшийся на высокой ветке и свысока обозревающий окрестности.
«Александр Коршунов, — вспомнил ведун. — Сын старого Коршуна. Похоже, это и есть старый кормчий Любовода…»
Ладьи, несмотря на полную загрузку, все равно возвышались бортами над причалом на полтора человеческих роста. В длину они были примерно как сочлененный «Икарус», в ширину — вдвое больше. А уж сколько от палубы до киля — под водой не угадаешь. Сверху, с увешанного щитами носа, на подходящих Любовода с Серединым и семенящую сзади Урсулу с любопытством глазели лохматые, но в большинстве безбородые и безусые рожи. Варяги, опять варяги.
Хотя предсказанную волхвами жуткую кончину Любовод благополучно миновал еще года четыре назад, дурная слава смертника по-прежнему тянулась за молодым купцом. Потому новгородцы, дети купеческие, обитатели ближних селений наниматься к нему остерегались. Волей-неволей набирал к себе Любовод всякую шантрапу. Варягов, что не знали по молодости, куда еще можно пристроиться на обширной Руси, ратников с не менее дурной славой, чем у него самого, воинов, замеченных в трусости или вранье, моряков, не взятых другими из-за пьянства, вороватости или лености.