Олег ошарашено смотрел на это.
…Впервые в жизни перед ним так открыто, без смущения и стыда, без пощады и правил, забивали человека… Раскрасневшийся, вспотевший Васильченко работал как хорошо отлаженный механизм. Размах, удар на выдохе! Вдох. Размах, удар на выдохе!..
Хрипы, стоны, мясистые шлепки ударов.
— Сучара! Уебок! Да я тебя порву как манду! — хрипло рычал прапор, заводя сам себя, страшными, грязными ругательствами…
И вид этого избиения, вдруг, взорвался в Кудрявцеве диким необъяснимым стыдом. Он почувствовал, как лицо его заливает багровый жар, словно его поймали на чем-то запретном, унизительном. Словно смотреть на это нельзя, запрещено.
Олег быстро, что бы никто не заметил, скосил глаза на окружающих.
С лица Маринина ушло окаменение и, в глазах его была только какая-то усталость, опустошение…
Комбриг бесстрастно и отстранено наблюдал за происходящим, накручивая на палец ус.
Начальник штаба курил, стряхивая пепел в латунное донце от снаряда.
Солдат за компьютером деревяно пялился глазами в пустой экран монитора…
…Наконец «дух» обмяк и повис на трубе.
— Хорош, Марат! — так же негромко окликнул прапора Маринин. Приведи его в себя!
Прапорщик разжал кулаки. Вытер рукавом пот со лба. Подхватил за кисти, обвисшего, «духа», как тушу снял его с крюка, усадил на табуретку. Потом за подбородок поднял его голову. Зачерпнул кружкой воду из ведра и плеснул ее «духу» в лицо.
— Ну, ты, пидор кандагарский! Глаза отрой! — Васильченко несколько раз хлестко ударил афганца ладонью по щекам.
«Убил!» — обожгла Олега мысль. — «Так просто, взял и убил…»
Но «дух» неожиданно дернулся, отворачиваясь от пощечин запрокинул голову. Открыл глаза.
Васильченко выпрямился.
Афганец обвел всех мутными, полубезумными от пережитой боли глазами. Было слышно, как хрипло и тяжело он дышит. Неожиданно, с угла рта, по подбородку потекла тонкая струйка слюны смешанной с кровью…
— Он будет говорить?
Олег перевел.
Афганец заговорил. Но уже незнакомым севшим, надтреснутым голосом. Было видно, что каждое слово болью отдается в его изуродованном теле.
— …Он говорит, что два его брата погибли в бою с русскими под Кундузом, третьего брата до смерти запытали в «хаде». Отец умер от голода в Пешаваре. И он счастлив, что скоро с ними встретиться в раю. Он жалеет, что мало убил русских за это время. Но он сам свежевал их как баранов. Всех русских надо резать как свиней.
…Он говорит, что русские уже не те. Они стали трусливы и робки как бабы. Боятся воевать. Могут только бомбить и стрелять из пушек. Один чеченец стоит трех русских солдат. И с Чечней теперь весь мусульманский мир. И они поставят Россию на колени…
— Хорош демагогии! Он будет говорить? — нетерпеливо перебил его Маринин.
Олег перевел и неожиданно поймал себя на ощущении, что старается говорить как можно безразличнее, всем своим видом пытаясь показать пленному, что он только переводчик и ничего кроме этого. Этот стыд перед афганцем вдруг разозлил Кудрявцева.
«Он — сука! Наемник! Мразь! Он резал наших, пришел сюда нас убивать! А я разнюнился как тряпка. Это война!»
Афганец ответил, что его могут забить до смерти, но он никого не сдаст.
Маринин разочарованно вздохнул, потом неторопливо поднялся.
— Это мы поглядим. Васильченко, мы в штаб, а вы с Кудрявцевым поработайте с ним. Как будет готов — дашь знать!
— Есть! Усе зробимо, товарищу полковник!
Васильченко отодвинулся, пропуская мимо себя к выходу офицеров. Потом, когда дверь за ним закрылась, прошел в дальний угол «кунга» и, из небольшого настенного ящика, достал замотанный в провода и резиновый медицинский жгут полевой телефон без трубки.
— Ну, урод, ты сейчас ты запоешь! — сказал прапор, поворачиваясь к пленному.
Афганец испуганно сжался.
Но Васильченко легко, словно пушинку оторвал его от табурета и вновь подвесил за наручники к потолку. Потом достал из ножен на поясе нож и одним резким движением разрезал грязные камуфлированные штаны и синие, байковые кальсоны, обнажая серые худые ягодицы. Потом наклонился и сдернул штаны до колен.
Афганец забился как пойманная на крючок рыба, но Васильченко впечатал «духу» в поясницу кулак и тот, охнув, обвис.
Потом прапорщик деловито и быстро раскрутил провода. Один из них он, приподняв длинную полотняную рубаху, воткнул между ягодиц пленного, другой крепко обкрутил вокруг лица и, разжав стиснутые зубы «духа» воткнул конец провода ему в рот. После чего жгутом ловко стиснул челюсти так, что «дух» мог только мычать, но даже выплюнуть провод не мог.
— Лейтенант, спроси эту манду, будет он говорить или нет?
Холодея от предчувствия чего-то ужасного, запретного, Олег перевел. И в впервые от себя добавил.
— …говори. Эти люди не шутят. Ты умрешь здесь.
Но это его участие, вдруг, зажгло яростью лицо душмана. Стянутые жгутом челюсти не давали ему говорить и он только что-то промычал, зло сверкая налитыми кровью глазами.
— Ясно! Можешь не переводить. — Нука, лейтенант, отойди в сторонку. А то сейчас его так начнет колотить, что мал — мала зашибить может.
Олег сделал шаг назад. За его спиной зажужжал генератор телефона.
«Дух» вздыбился, словно неведомая сила схватила его и подбросила в верх. Глаза его вылезли из орбит, а из-под рубахи на ноги и штаны вдруг брызнула струя, растекаясь по грязному полу пенной, мутной лужей.
«Обоссался!» — обожгло Олега, и от ощущения гадливого позора этой картины его передернуло…
За спиной вновь зажужжал генератор.
Духа выгибало, корчило и трясло, словно в него вселилось сотня бесов. Наконец он вновь потерял сознание. В ноздрях и углах губ пузырилась кровавая пена. Васильченко поставил телефон на полку и подошел к духу. Окатил его водой из кружки, пощечинами привел в себя. В глазах «духа» застыл ужас.
— Он будет говорить?
Олег торопливо перевел.
Дух что-то промычал.
— Пусть головой кивнет.
— Джав ла дмакн.
Пленный замолчал.
— Хоп!
Васильченко вновь снял с полки телефон…
Все слилось в один непрекращающийся кошмар. Судороги, корчи и мычание «духа», матерщина Васильченкоа, жужжание генератора, вонь мочи, кровь, пена, глухие шлепки ударов. «Он будет говорить?»…
Олегу казалось, что он вот-вот сойдет с ума. Что все это просто наваждение, мерзкий сон. Ему хотелось вскочить, распахнуть дверь и исчезнуть, оказаться дома в Москве, в кабинете отца. Среди книг и семейных реликвий. Но он знал, что это невозможно. Гнал от себя слабость. «Ты хотел узнать войну. Так вот она война. Это и есть война. Это твоя работа, ты сам ее выбрал. И не смей отводить глаза, сука!»