В то время польская милиция носила форму немецких штурмовых отрядов или СС, за исключением особых четырехугольные фуражек. [77] Где бы эти субъекты ни появлялись, сразу же раздавались крики и начиналась суматоха. Они окружили нас, держа, словно вилы, свои допотопные винтовки. [78] Судя по всему, проблем с боеприпасами они тоже не испытывали — палили напропалую по всякому поводу и без такового. Русские вели себя так же. На лицах этого сброда читалась лживость, трусость и жестокость. Да, все идет к тому, что самое худшее у нас впереди, если только не появятся русские и не вызволят нас.
Это был тот тип людей, с которыми нам уже приходилось сталкиваться во время революции 1918 года: ни малейшего представления о дисциплине или воспитании — изгои общества, маргиналы.
Помимо русских военных, на улицах частично разрушенного Б[ромберга] встречалось и довольно много гражданского населения. Эти воспринимали нас, скорее, равнодушно — ни дружелюбия, ни враждебности. Впрочем, едва наш состав прибыл, как они предпочли укрыться в своих домах. Таблички с немецкими названиями улиц, объявлениями и названиями ферм сорваны и заменены на временные, но уже на польском языке. «Хозяева в доме», несомненно, русские, однако управление перешло к полякам. Нас отправляют в лагерь беженцев К[альтвассер] [79] бывший немецкий трудовой лагерь, в 4 километрах от города.
Потеплело, и теперь на голом цементном полу уже не так холодно. Здесь нам разрешают свободно передвигаться между тремя зданиями. Здания стоят чуть поодаль от основной территории лагеря, но обнесены изгородью из колючей проволоки в два с половиной метра в высоту. Никто даже и не думает о побеге — в нашем-то физическом состоянии! Чтобы соорудить временное ложе, приходится собирать бумагу и стружки в соседних зданиях; последние крохи хлеба делим на всех и съедаем. После этого ложимся спать.
Через несколько часов «побудка по-польски», — это для нас нечто новое. Группы милиционеров с криками врываются в помещение, освещая его фонариками. Сначала палками, дубинками, цепями и ногами они методично и без разбору охаживают тех, кто поближе. Потом выгоняют всех на построение — «Руки вверх!». Всех тщательно обыскивают, пока другие бравые ребята исследуют личные вещи. Найдя купюру или что-то ценное, немытые, небритые уголовники в своих квадратных фуражках словно расцветают.
«Холера-немец», «Ёб твою мать», «Курвы сын».
Возможно, я что-то путаю и пишу эти фразы неверно — в то время они для нас были в новинку, но потом приходилось слышать их ежедневно. Именно они и составляли основную часть словарного запаса этих поляков. [80]
Потом в наших казармах проводится уборка. Это значит, что принесенную нами бумагу и стружки надлежит осторожно перенести обратно. Охранники подгоняют нас пинками. Голый цементный пол — на большее «проклятые немцы» могут не рассчитывать. После этого, направо и налево раздавая совершенно идиотские распоряжения о соблюдении дисциплины в лагере и угрозы за любое неповиновение, поляки убираются.
На следующее утро мы выстраиваемся за едой. Мало у кого есть хоть какая-то посуда: котелки или миски. Те, у кого ее нет, ждут в стороне, пока доедят их товарищи, чтобы взять у них миску. Кухня располагается на территории основных зданий лагеря, и когда мы подходим, остаются лишь немногие гражданские заключенные. Мы замечаем надсмотрщика, который сначала с изумлением разглядывает нас, потом хочет подбежать к нам, чтобы что-то сказать, но вдруг, раскинув руки, падает. Стоящие неподалеку бросаются помочь ему, но их тут же останавливает милиция. Надсмотрщика избивают, не давая ему подняться, а потом оттаскивают в соседний барак. К нашему удивлению, на нем был китель немецкого офицера, полусорванные погоны указывали на высокий ранг. Он, наверное, совсем поизносился в этом лагере.
Дорожки между бараками на удивление чисты, а газоны ухожены, здания производят впечатление необитаемых. Странно наблюдать за силуэтами охранников в окнах и дверях, они вооружены до зубов, хорошо видны здоровенные дубинки. Тогда мы не знали, что находимся в одном из самых печально известных лагерей смерти в Польше. Именно здесь, незадолго до нашего прибытия, большая часть оставшегося населения Бромберга нашла свой ужасный конец, после чего их тела свалили в ямы в близлежащем лесу и забросали землей. По-видимому, теперь кровожадность решили обуздать, так сказать, официально, приказами свыше. А может, просто палачи умаялись. Позже, за решеткой и колючей проволокой, мы узнали все о лагере; из рассказов выживших мы узнали, как по ночам отъезжали грузовики, как раздавались пулеметные очереди. Слышали мы и о других методах: о том, как несчастных поливали бензином и поджигали, едва они выроют для себя могилу. [81]
В очереди за едой перед нами оставалось всего несколько человек. Вдруг из здания кухни выталкивают старика, он падает и катится вниз по ступеням, а стоящие снаружи милиционеры поддают ему дубинками. Женщина, стоящая в очереди, подхватывает упавшую на землю миску. На нее тоже немедленно обрушивается град тяжелых ударов, из ее разбитого носа течет кровь. Подгоняемая пинками, она, наконец, кое-как доползает до входа в ближайший барак. Старик, истекая кровью, лежит на земле, мужчинам приказывают унести его прочь.
С таким отношением в лагере мы сталкиваемся впервые, и нам ничего не остается, как сохранять хладнокровие. Наблюдая за происходящим, другие милиционеры с оружием наготове выстраиваются по другую сторону колонны-очереди. Мы прекрасно понимаем, что любая попытка оказать сопротивление бессмысленна, равноценна самоубийству. Но разве мы не солдаты? Разве можно позволять подобные вещи? Понятно, что наша апатия — следствие недоедания и истощения.
Каждому полагалось пол-литра жидкой еды, и, хоть убей, мы не могли определить, что это было: то ли кофе, то ли чай, то ли суп. А на самом дне миски плавали толстенные ломти, напоминавшие кожуру кормовой свеклы. Все были единого мнения на этот счет: наш обожаемый хозяин сыпанул засохшие куски картофеля и репы (то, чем обычно фермеры разбавляют корм для скота) в 6-литровый котел. Потом вскипятил варево и без соли выдавал в качестве дневного пайка. Тех, кто «протестовал» каким-либо образом, лишали пайков, а хлеба не было совсем. Все это время мы находились под строгим надзором, поэтому никто не решался вылить эту дрянь, разве что тайком, в уборных бараков.