В течение этого времени Борна унижали морально и физически, его переводили из одной тюрьмы в другую, постоянно обманывали, обещая отправить домой, он был лишен всего необходимого, элементарных удобств. Когда польские власти наконец начали судебное разбирательство, Борн уже провел полтора года в плену, на протяжении всего этого времени он ничего не знал ни о своем будущем, ни о намерениях его тюремщиков. Он представления не имел, сколько еще ему оставаться в этом аду, сражаясь с голодом, перенося постоянные пытки, и мог лишь надеяться на чудо — что когда-нибудь он все же увидит своих родных и близких.
Даже после решения суда, непредвзятость которого следует поставить под сомнение, ни на один из перечисленных вопросов так и не был дан ответ. Судья отказался включить проведенные Борном в польском плену полтора года в установленный ему трехлетний срок наказания, а позже тюремная администрация даже потребовала от него оплаты судебных издержек, хотя было ясно, что ни один заключенный не обладал ни деньгами, ни ценностями. Мучительная и непредсказуемая лагерная жизнь продолжалась, и лучшая ее часть прошла в обычной тюрьме с гражданскими преступниками, в Конице (ныне Хойнице).
Первые год или два, в зависимости от тюрьмы или лагеря, поляки лишали немцев права переписки. И какое-то время Борн не знал, успели ли его близкие покинуть дом, живы ли они, что с ними. Он мог только догадываться, знают ли они о его тогдашнем пребывании. В действительности, пока Борн воевал и находился в тюрьме, его жена вместе с двумя дочерьми и маленьким сыном, последовав примеру сотен тысяч других беженцев, покинули Восточную Пруссию в начале 1945 года, оставив все нажитое, когда разъяренная толпа русских солдат была всего в трех километрах от их местожительства.
Они отправились в Кенигсберг (Калининград), а затем в Готенхафен (Гдыня), и, наконец, сели на борт одного из последних кораблей, следовавших из Готенхафена в Данию. (По иронии судьбы Борна взяли в плен через несколько месяцев возле Готенхафена, под Данцигом.) В итоге после окончания войны они вернулись в Германию и осели в Касселе. Сын Томас умер во время побега. Когда, в конце концов, они установили связь, Борн узнал, что все, кроме его сына и одного из братьев, живы и здоровы, но он все еще не был уверен, увидит ли снова всю семью и вырвется ли когда-нибудь из ада, в котором находился. А это был действительно ад — новые польские лагеря напоминали нацистские концентрационные, и не только на первый взгляд.
Теми же были барачные строения, они оставались с тех времен, когда кое-кто из надзирателей сами были заключенными концлагерей в военное время. Новое командование лагеря придерживалось мнения, что немецкие пленные должны подвергаться тем же пыткам, что и замученные ими сотни тысяч их соотечественников. Как и нацисты, поляки не ограничивались физическими и моральными издевательствами; Кальтвассер, лагерь близ Бромберга (Быдгоща), был печально известен массовыми казнями. В конце 1945 года Кальтвассер прекратил свое существование, уцелевших пленных перебросили в находившийся рядом лагерь Лангенау (Лежнево), где Борн также провел какое-то время. В конце концов всех содержавшихся там и в нескольких соседних лагерях заключенных отправили в Потулиц.
Большинство немцев, находившихся в этих лагерях, как и Борн, не были виновны в преступлениях нацистов. В основном это были простые граждане, среди них женщины и дети. Лишь единицы из них могли с полным правом считаться военнопленными, поскольку они, как, например, Борн, упорно обороняли свою землю и семьи, не будучи при этом фанатичными приверженцами Гитлера или нацистской идеологии.
Когда Борна освободили из Потулица, он ожидал, что ему позволят отправиться домой, но вместо этого его перевезли в другую тюрьму, где содержались обычные преступники, в Конице (Хойнице). Позже его снова вернули в Потулиц, по той же схеме — надежда на освобождение и снова заключение. После четырех лет, проведенных в плену, Борна вывезли в Восточную Германию и освободили. Он сам нашел путь к свободе — благодаря подвернувшейся вовремя возможности сел в поезд у границы западной зоны оккупации (между Гессеном и Тюрингией) и таким образом перебрался в американский сектор.
Даже если бы поляки и русские не препятствовали его возвращению в Восточную Пруссию, Борн не смог бы снова увидеть свою ферму. Согласно решению Потсдамской конференции, у всех немцев конфисковали имущество и лишили их прав. Все они должны были переселиться западнее линии, проходящей вдоль рек Одер и Нейсе. Разве мог знать о них простой человек, только что освобожденный из плена? Ему оставалось молча взирать, как польский чиновник порвал выданные ему ранее русскими документы об освобождении и швырнул клочки к его ногам.
Имеется более чем достаточно свидетельств творимых нацистами зверств, однако даже в наши дни крайне мало сведений о зверствах в отношении немцев на территории освобожденной послевоенной Польши. Этому много причин, включая вероятные опасения, что любое широкое обсуждение жестокого обращения с немецкими пленными, как военными, так и гражданскими, будет расценено как косвенная попытка обелить нацистов. Тем не менее сокрытие злодеяний, в чем бы они ни заключались и где бы ни происходили, идет во вред истории и справедливости. Как сказал Эли Визел, «каждый, кто постоянно, живо не вспоминает и не заставляет вспоминать других, является сообщником врага» («Масштабы Холокоста», 1977, стр. 16).
В конечном счете, как автор воспоминаний и как человек, написавший и отославший переведенный далее текст своей семье, Борн по объяснимым причинам не сопровождает его документами, которые обычно представляют историки или журналисты. Однако важно отметить, что события и эпизоды, описанные Борном, время от времени находят подтверждение в исторических работах, написанных десятилетия спустя после войны. Иногда это лишь упоминания вскользь об отдельных фактах (например, необдуманное привлечение призванных в Aufsgebot людей для строительства укреплений в Восточной Пруссии), а иногда обстоятельные и точные рассказы (например, описание трупов, повешенных на деревьях в Данциге, на каждом из которых висел плакат с указанием его преступления; Рождество в лагере Потулиц. См. например, Дэвид К. Йелтон, Hitler's Фольксштурм (2002) и Кристофер Даффи, «Red Storm on the Reich» (1991)). Все перечисленное говорит в пользу того, что работа Пауля Борна призвана пролить свет на ранее малоизвестные факты истории, причем это под силу каждому, кто смог уцелеть в те страшные годы.
Борн как писатель
Не все читатели воспримут представленные Борном события так же, как и он сам. Как бы то ни было, большинство согласится с тем, что эмоциональный диапазон произведения, изменяющийся и неподдельный, простирается от ярости до отчаяния, от страха до проблесков надежды, от отвращения до не совсем обычного юмора, лишь прибавляющего повествованию достоверности, делая чтение доступным и приятным. Чуть ироничный юмор нередко воспринимается как сардонический. Вполне возможно, что угрюмые шутки в первую очередь адресованы автором близким и родным — Борн практически наверняка ограничивал читательскую аудиторию своей семьей, пожалуй, даже своим братом, которому он и отправил свои воспоминания в длинном письме. Такого рода записи предполагают определенную прямоту и искренность, основывающуюся на доверительных отношениях между отправителем и получателем, которые позволяют без тени смущения рассуждать о глубоко личном.