– Зачем ты так? – спросил Таганов, разглядывая голову одного из джунаидовских юзбашей. Мертвое лицо выглядело безобразным.

– А что, ты хотел в этом хорджуне увидеть мою голову? – рассердился Мовлям. – Лучше спроси, как я сюда добрался, не хочу ли чаю? Я вырвался из ада…

– Прости, эта голова с панталыку сбила, – Ашир протянул земляку руку, усадил его на табуретку и распорядился поставить чаю, подать еды. – Ну рассказывай, как там?

– Хырслан вернулся в лагерь на третий день после вашего отъезда. Он встречался с Джунаидом неподалеку от колодца Кирпили. Хан, старая лиса, не захотел своего логова показать. Ты бы видел, как Хырслан взбеленился, узнав, что половина его людей ушла с тобой! Начал допрашивать всех: как, почему? Даже своего отца не пожалел. Тот молчал, тогда он так швырнул Сары-агу, что бедняга пролежал два дня не поднимаясь и преставился. Арестовал меня, приказал расстрелять, но Нуры не дал…

Мовлям побледнел, тяжело перевел дыхание, схватился за грудь.

– Что с тобой, Мовлям? Ты болен?

– Хырслану я открыл глаза на убийство Дурды-бая, и он был очень озадачен… С ним в юрте сидел близкий родственник Джунаид-хана, Таили Сердар… Он кинулся ко мне, этот Таили, ну я его…

– А как же Хырслан?

– Хырслан был растерян, он уехал, наверное, в урочище Орта, к Джемал… А я с тридцатью джигитами подался сюда. По дороге приняли бой, отбились. Ребят я оставил неподалеку, в ауле Карадамак… Не решаются ехать, хотят сдаться только тебе, Ашир…

– А Нуры, Черкез? Где они? – перебил Таганов.

– Они? – Мовлям посмотрел на Ашира бессмысленными глазами, неопределенно махнул в сторону рукой и медленно повалился на пол.

– Лекпома, скорей! – крикнул Ашир, развязывая под шеей Мовляма тесемки вышитой рубашки. Вся грудь его была перебинтована грязным платком, набрякшим от загустевшей крови.

Прибежавший лекарь осторожно срезал платок и долго возился над Мовлямом, едва подававшим признаки жизни. Закончив перевязку, он сказал:

– Пулевое ранение. Но жить будет. Молод еще… Сейчас тревожить его нельзя.

Побег

Жил один богатый человек. Он был очень скуп. Имел он в хозяйстве коня, верблюда, а также кошку и собаку. Хозяин плохо кормил животных. Обиженные на него собака и кошка заспорили между собой:

– Давай убежим! – сказала собака. – А то умрем с голоду.

– Завтра у хозяина сдохнет конь, – замяукала кошка. – Мы и наедимся.

Услышал хозяин разговор зверей, вывел коня из конюшни и погнал на базар. А голодные звери опять заспорили:

– Пора бежать! – скулила собака. – Мой живот совсем пуст…

– Завтра у хозяина падет верблюд! – мяукала кошка. – Наедимся до отвала.

Хозяин, подслушавший беседу зверей, в тот же вечер продал и верблюда. Он вернулся домой с деньгами, был весел. Однако до ушей его донесся разговор кошки и собаки.

– Теперь недолго ждать, – убеждала кошка собаку, – скоро хозяин сам умрет, все его богатства достанутся нам с тобой.

– О, Аллах! – выскочил из дому хозяин и помчался к мудрецу.

– Что мне делать, мудрейший? – заговорил он. – Кошка и собака ждут моей смерти! Как быть?

Мудрец покачал головой:

– Ты увел из дому коня и верблюда, эти добрые животные отводили от твоего хозяйства беду. Теперь тебе никто не поможет. Ты остался один.

Богач заплакал, пошел домой, заболел и скоро умер.

Туркменская притча

Лагерь Джунаид-хана, расположенный в урочище Пишке, был полон конными и пешими нукерами, сюда то подходили конные десятки басмачей, то выезжали куда-то по ханскому повелению. Джунаид с сыновьями располагался в огромной, укрытой светлым войлоком юрте из белого камыша, возле которой всегда стояло на страже несколько охранников с винтовками. Нуры сегодня был поставлен к юрте, что находилась вблизи от ханской, в ней хранились ящики с английским оружием. Кутаясь от осеннего ветра в шерстяной верблюжий чекмен, Нуры лениво оглядывал соседние юрты юзбашей, сплетенные из камыша и тамариска загоны для овец, верблюдов, стоянки лошадей. Из забытья его вывел неожиданно подскакавший всадник. Спрыгнув со взмыленной кобылы, он едва не упал под ноги Нуры:

– Где Джунаид-хан?

Исподлобья глянув на коротконогого басмача, Нуры узнал в нем Сапара-Заику.

– Чего хочешь? Растолкуй!

Глаза нукера бегали из стороны в сторону, он был в панике.

– Ну?! – зверовато уставился Нуры.

– В К-кирпили у Хырслана т-твой брат убил родственника хана, Таили Сердара, он отрезал ему голову и у-увез красным…

Нуры меланхолично ждал, что скажет этот коротышка дальше, не привык личный телохранитель хана церемониться с нукерами.

– Мовлям?

– Да, – кивнул Сапар.

Кровь прилила к лицу Нуры, страх охватывал все его тело, разливался в ногах, мелкая дрожь застучала под лопаткой. Но Нуры подавил в себе волнение, с равнодушным видом допрашивая нукера:

– Где же сам Хырслан?

– О-о… – только и смог ответить косноязыкий басмач.

Однако Нуры не отпустил его и, задав еще несколько вопросов, выведал-таки: на колодце Кирпили бунт, джигиты вместе с красным шпионом Аширом Тагановым ушли сдаваться советским властям, Хырслан с женой Джемал ускакал за кордон. Что же будет с ним, с Нуры? Как посмел Мовлям убить Таили Сердара? Почему он увез его голову красным аскерам? «Джунаид-хан расстреляет меня за поступок брата, – думал Нуры. – Бежать! Бежать! Но куда?» Унимая волнение, сдерживая себя, чтобы тотчас не кинуться к первой попавшейся лошади, не вскочить на нее и не ускакать отсюда, Нуры все еще спрашивал Сапара о чем-то, тянул время, изображая на лице заботу о Джунаид-хане.

– Хан-ага отдыхает, – меланхолично выговорил Нуры, глядя на загон, где жевал ячмень палевый жеребец, и на вход в ханскую юрту. – Ты иди закуси с дороги… Приведи себя в порядок. Нельзя в таком виде к хану…

Едва Сапар удалился, Нуры быстро обошел юрту, раздвинул изгородь загона и торопливо оседлал жеребца. Злой осенний ветер ударил в лицо седоку, когда конь понес его мимо приземистых юрт, курящихся тамдыров, стожков клевера, вооруженных нукеров хана и случайных женщин, провожавших его испуганными глазами. Ветер хазан, который особенно яростно дует в пустыне в эту пору, перед заморозками, кружил песок, скручивая его в столбы, смерчи, встававшие перед мордой коня. Тугие струи воздуха ударялись в лицо Нуры, пронизывали его грудь. Сбиваясь с иноходи, конь будто стонал, но Нуры безжалостно обжигал его семихвостой камчой, так что на мокром крупе оставались бледные полосы. Одинокие кусты саксаула медленно неслись навстречу, словно боясь ударов копыт, стелились по земле. Набрякшее тяжелое небо застреляло первыми свинцовыми каплями дождя.