Старый Мерген тяжко вздохнул своим мыслям, погоняя к урочищу отару, которую сам выпасал, сам поил, стриг по весне, когда и дочери помогали – никогда в жизни не нанимал батраков.
Вот и Ярмамед… Мерген-ага по привычке насчитал издали три десятка юрт и восемнадцать землянок. Все на месте – никто не приехал, никто и не съехал.
Кочевье жило трудовой, размеренной жизнью. Ранней весной кочевники стригли на пастбищах овец, свозили сюда шерсть. К лету, когда на дальних выпасах выгорала трава, а в колодцах вода становилась горше или вовсе исчезала, к урочищу съезжались скотоводы, ставили юрты, ремонтировали колодцы и старые кепбе – камышовые мазанки, рыли землянки, сооружали из саксаула и гребенщика загоны, лепили из глины, замешанной на соломе, тандыры.
К концу лета в урочище, как всегда, громоздились стога верблюжьей колючки. И если зима выдавалась мягкая, дождливая, то колючку палили в тандырах, выпекая хлеб. Если же зима оборачивалась морозной, сухой и суровой, то вчерашнюю топку берегли пуще глаз – она шла на корм неприхотливым каракульским овцам и всеядным верблюдам. Летом же чабаны перегоняли отары на просторы Устюрта, где трава держалась подольше и кустарников было погуще, – было чем скотину до зимы продержать. А когда наступала осень, выпадали теплые дожди и на желтых барханах проступала зелень, кочевники снова подавались в Каракумы, чтобы выпасать овец на подножном корму. Такая благодатная погода выдавалась изредка и зимой.
Солнце огромным медным тазом скатилось к горизонту и пока еще краешком лизало дальние барханы. Скоро оно скроется за краем земли, но еще будет светло и скотоводы успеют до темноты управиться со своими сегодняшними делами.
Над полукружьем юрт взвивались серые струйки дыма – это женщины готовили ужин. Иные садились за ручную мельницу-дегирмен – круглые, грубо отесанные каменные жернова, – мололи муку, чтобы замесить, поставить тесто на ночь, а на зорьке развести в тандырах огонь для чуреков. Мужчины тем временем поили овец – большая бадья из бычьей сыромятины, шурша по стенкам колодца, выложенным прочным созеном – пустынной березкой, опускалась вниз и затем вытягивалась на поверхность специально обученным для этого верблюдом. Только поспевай хватать за волосяные веревки и выливать воду из бадьи в большие деревянные корыта, у которых грудились овцы, жадно втягивавшие в себя холодную колодезную воду.
Мерген-ага, присвистывая овцам, не заметил, как рядом, у другого конца наполненного до краев водой корыта, появилась колченогая фигура Атда-бая, опиравшегося о свою неизменную самшитовую трость. Вот уже второй год, как Атда-бай, сбежавший из Конгура, обосновался в урочище, и мало кто знал о его новом местонахождении. Хитрый хромец, чтобы сбить розыски со следа, распустил слух, будто со своими шестью взрослыми сыновьями, родившимися от разных жен, бежал за кордон.
Сюда, на север Каракумов, в глухое кочевье, которого еще не коснулась советизация, потянулись и другие баи, крупные феодалы, так же, как и Атда-бай, скрывавшиеся от раскулачивания, сумевшие утаить в песках крупные стада каракульских овец, верблюдов, табуны коней. Сюда же пролегли и дороги басмаческих банд – здесь их привечали, щедро снабжали провиантом, фуражом, оружием.
– Что, тесть, не заходишь? – заговорил первым Атда-бай. – Аль калымом недоволен? Иль дочку, думаешь, чем обижаю?
– Ничего худого о тебе, Атда-бай, не думаю, – Мерген-ага вылил из бадьи воду. – У туркмен отцу не принято к замужней дочери в дом ходить. Вот и блюду дедовский обычай…
Атда-бай смущенно крякнул, посмотрел по сторонам: чабаны занимались своим делом и вряд ли что слышали из-за блеянья овец. Мерген-ага понял: бай что-то хочет сказать, но не знает пока, с чего приступить.
К колодцу подошел старший сын Атда-бая и что-то зашептал отцу на ухо. Мерген-ага, увидев повязку на голове байского сына, простодушно спросил:
– Ты чего это голову повязал?
– А-а… Это самое, – не сразу нашелся тот, – верблюд вчера лягнул… Упал головой на кол.
Следом за старшим байским сыном появился другой, тоже с перевязанной головой. Явно чем-то озабоченный, он отозвал отца в сторону и что-то горячо заговорил.
– Ты тоже головой о кол угодил? – заметил Мерген-ага.
Атда-бай, поморщившись, словно хлебнул прокисшего чала – верблюжьего сквашенного молока, озираясь по сторонам, прошептал:
– Приходи поздно вечером… Не забудь! Я буду ждать, – и заковылял вслед за сыновьями.
Подходя к байской юрте, Мерген-ага припоминал подробности встречи у колодца – заговорщицкое шептание Атда-бая и его сыновей, потемневшие от крови повязки на их головах и, наконец, это приглашение в столь поздний час.
Хозяин дома ждал Мергена – щедро накрыл дастархан, выставив плов из отменного хивинского риса, большие пиалы с катыком – кислым молоком, агараном – сливками из верблюжьего молока. Тут же горка пышных чуреков, испеченных из белой пшеничной муки, в деревянных блюдах плавали в бараньем жиру аппетитно прожаренные кусочки мяса.
Бай никогда так хлебосольно не встречал своего тестя. Значит, неспроста, решил Мерген-ага, слушая чуть заискивающую речь Атда-бая:
– Лучше тебя, Мерген, дорогу на колодец Святого Абдурахмана никто не знает. Прошу тебя, проводи караван и возвращайся. Сделай это во имя нашего родства, во имя святого дела ислама! Я бы мог послать своих оболтусов, да не знают они дороги. Боюсь, на кизыл аскеров напорются. А за хозяйством твоим мы приглядим.
Старому Мергену в тот вечер так хотелось повидать хоть краешком глаз свою дочь Набат, но она так и не показалась. То ли Атда-бай запретил, то ли вовсе не подозревала, что столь поздний визитер – ее родной отец. Кроме самого Атда-бая и его ученого кота, в байском доме, казалось, не было ни души. А котище – одно загляденье! Громадный, гладкий, с блестящей шерстью, черной-пречерной, как старый закоптевший казан кочевника. На спине его красовалось пятно каштанового цвета, которое Атда-бай называл «отпечатком большого пальца Аллаха». Хромец холил кота, подаренного самим Джунаид-ханом. «Заморских кровей, – говорил тот. – Такого кота не сыщешь ни в Иране, ни в Туране… Мне его из Турции один человек привез еще котеночком…»
Когда Атда-баю неожиданно пришлось бежать из родного аула, по дороге, в песках, он вспомнил о своем любимце, хотел вернуться за ним, но ему пытались рассоветовать: только собака предана хозяину, а коты да кошки привязываются к дому – все равно сбежит. А раз так случилось, значит, так тому и бывать – пускай кот живет в Конгуре… Но Атда-бай никого не хотел слушать, за любимого кота он мог отдать любую жену. И отрядил в Конгур людей, которые вместе с котом доставили заодно и юрту, в которой жил Атда-бай.
И зажил кот на Ярмамеде, в привычном жилье. Всякий раз, когда Атда-бай выходил из юрты, кот увязывался за ним, как пес, сопровождая его по аулу, на удивление и потеху простодушным скотоводам. А в ненастье кот сам выбегал из юрты и с удовольствием гулял под дождем, мурлыча от блаженства.
Однажды кто-то из кочевников, – кажется, даже Мерген-ага, – рассказал баю притчу, которую тот никогда не слышал. Собака – верный друг человека, она, говорят, молит Аллаха ниспослать ее хозяину долгую жизнь, чтобы быть всегда в одних руках, служить только ему одному. А кот, наоборот, мол, взывает к Всевышнему с просьбой укоротить век его хозяину, дабы после его смерти самому стать владельцем хозяйских богатств.