— Не трать патроны! — приказал старшина башенному стрелку. — Еще пригодятся!
Данило прекратил стрельбу. Несколько минут экипаж сидел молча. Рядом с танком ошалело квакали лягушки. От болота несло прелью и тиной.
Клим прислонился разгоряченным лбом к нагретой броне, вспоминая родной дом под железной крышей, с резными наличниками, которые он недавно выкрасил белой краской. А вот крышу не успел покрасить. Не достал зеленой краски. Можно было бы, конечно, и суриком покрыть, как сосед, да не хотелось. У Тимофеевых всегда крыша краской зеленого цвета покрывалась. Фасон держали. Глупость несусветная! Отсюда, с войны, многое по-иному смотрится и ценится. Не все ли равно, какой краской, главное, чтобы железо кровельное сберечь.
— Тимофеев! Ты что, дрыхнешь?..
— Я… Я тут, — Клим тряхнул головой. — Тут я, товарищ командир.
— Приоткрой люк.
— Можно и открыть.
Клим стал боком, прижавшись к броне, и осторожно распахнул люк водителя. Солнце опустилось довольно низко, и его лучи скользнули внутрь машины, высветляя кожаное сиденье, рычаги управления. На покатой лобовой броне устроилась стрекоза, и ее прозрачные крылышки, словно стеклышки, светились на солнце. Перед танком возвышался пучок осоки. Крупная пучеглазая лягушка, примостившись на гнилушке, удивленно таращила глаза на незнакомое зеленое чудище.
— Вроде спокойно, — сказал механик-водитель, робко выглядывая из люка.
— Тимофеев, первым вылазь, — приказал Кульга. — За тобой Новгородкин, потом я. Радисту находиться в машине.
Клим приблизился к люку, выглянул.
— Давай, давай, — торопил его Данило. — Шевелись живей!
Тимофеев выскользнул из танка и сразу провалился почти по колено в вонючую жижу. И застыл, напряженно вслушиваясь. Каждая мышца напряглась в тревожном ожидании. В проеме люка показалась голова Новгородкина. Он вылез, держа карабин наготове.
— Как тут?
— Вроде тихо, — прошептал Тимофеев.
— Да я не о том, — усмехнулся Данило. — Глубоко под ногами?
— Под ногами? — переспросил Тимофеев. — Не больно так, по край голенища.
Башенный стрелок осторожно ступил в болото, потоптался, переминаясь с ноги на ногу.
— Вязкое дно.
В люк просунулся Григорий Кульга.
— Новгородкин! Осмотреть подбитые танки. Только осторожно. Может, там раненый фашист притаился.
— Есть осмотреть танки!
Новгородкин пригнулся и, чавкая сапогами, двинулся в сторону танков. Один дымил черным смрадом. Другой, как подбитый мамонт, уткнулся серой громадой в кювет, разворотив вокруг себя землю.
Данило, стараясь беззвучно ступать, обошел подбитый танк. Смутное чувство сожаления шевельнулось у него внутри. Лобовая броня на широкой груди танка разворочена прямым попаданием, и острые рваные края отливали на солнце серебряным блеском. На башне темнели вмятины и зияла пробоина. Такую машину за несколько минут боя исковеркали, превратили в груду металлолома! В стороне широкой полосой лежала сползшая с зубчатых колес тяжелая гусеница. И в то же время ему было приятно смотреть на свою «работу». Чистое попадание!
Новгородкин влез на танк, заглянул в открытый верхний люк. В нос ударил пороховой сладкий запах гари. Снаряд внутри все разворошил и перемешал. Лезть туда Новгородкин не решался. Тошнота подступила к горлу, и он отстранился от люка. Не хотелось верить, что и это его «работа».
«Лучше б сгорел, как тот, — подумал он, осторожно спрыгивая с танка. — Сгорели бы, и точка!»
Вернулся к своим Новгородкин хмурым и злым.
— Ну, что? — спросил Кульга, перемазанный тиной.
— Гроб железный…
— Трофеи подобрал?
— Какие там трофеи? Все смешалось.
— Документы и оружие, — сухо произнес Григорий.
Данило молча повернулся к дороге, но Григорий остановил его:
— Ладно, потом сходим… Мы тут все осмотрели, облазили танк кругом. Засели, конечно, крепенько, но не безнадежно. Если назад подвинуться на пару метров — выскочим.
— Подстил сотворить надо, — рассудительно добавил Тимофеев. — А для подстила кругом лесу — вагон! Кумекаешь, Данило?
2
Солнце взошло и весело выглянуло над лесом. Зенитчики подходили к Лудони, крупному селу. Белесые туманы, прячась от солнца, уходили в густые чащобы, прятались по низинам и там редели, таяли. Село уже проснулось, а может быть, оно совсем не ложилось спать. Еще издали артиллеристы услышали шум моторов, ржание коней, лязг гусениц, надсадные сигналы автомашины, мычание коров, лай собак… Ветерок доносил привычный запах человечьего жилья, и зенитчики, уставшие от бесконечного марша и голода, прибавили шагу. Лошади, словно понимая людей, шли без понукания, роняя хлопьями белую пену с губ. В разбежавшихся светлых сумерках, в прозрачной чистоте утреннего прохладного воздуха впереди на пригорке, за темными стволами елок все отчетливее вырисовывалось село. Над клубом взметнулся вверх тонкий шест антенны. Белым кубиком стояло кирпичное беленькое здание школы, окруженное зеленым садом.
— Братцы, кухня! Никак наша?
— Наша, батарейная… Как пить дать наша!
Кухню через пару минут облепили огневые расчеты, вытянулась хвостом очередь. Бойцы, предвкушая еду, шумно переговаривались. Повар солидно возвышался над котлом и, проворно действуя черпаком, наполнял алюминиевые котелки.
Взвод управления расположился на опушке. Игорь Миклашевский выбрал местечко возле молоденькой березки. Усталое тело лейтенанта ныло, ноги натужно гудели. Ему хотелось есть, в животе нетерпеливо побулькивало, и клонило в сон. Ночные бесконечные марши изматывали Игоря.
— А, вот ты где расположился!
К березке приближался, широко шагая длинными ногами, рядовой Матвей Александрин, тоже из взвода управления, нескучный малый, чем-то похожий на грузина или на украинца, сразу не поймешь. Темные, орехового цвета глаза его с лукавой усмешкой в глубине да добродушная улыбка большого рта как-то сразу располагали к себе.
Они подружились сразу, едва сформировали взвод управления, сам Александрин не отходил ни на шаг от лейтенанта, обожествляя командира отделения разведчиков. Матвей знал Игоря давно, еще по Москве, когда Миклашевский делал первые и довольно успешные шаги на ринге. Александрин сам тренировался в боксерской секции, однако особых удач не имел, ибо боксерская наука давалась ему с большим трудом, хотя природа наделила его и длинными руками, и крепким сбитым телом, и бойцовским характером. Но все дело портила, как он сам утверждал, южная кровь, что текла в Матвеевых жилах. Александрин легко загорался, вспыхивал и так увлекался, что забывал о защите, о выученных приемах и, главное, даже о грозных правилах, за нарушение которых судьи на ринге частенько наказывали его предупреждениями и иногда дисквалификацией за нетехничное ведение боя…