Костенко был умнее прочих и первым начал понимать: что-то в ПМР пошло не так. И справились с ним так легко потому, что остальные, вроде меня, все еще продолжали клювами щелкать! Мотаю головой и скрежещу зубами. Ловлю удивленный взгляд идущего рядом со мной Феди. Все! Стоп! Опять разнервничался! Зацепил-таки меня Али-Паша. Как легко мы друг друга стали цеплять! Нервы-нервишки прячем, успокаиваемся и топаем кушать, больше ни о чем не думаем! Я, как целостный организм, вам, закипающим мозгам, приказываю! Выполнять!!!
Озадаченный дерганиями моего лица Кацап при входе в парадную хватает меня под локоть и, наклонясь к уху, спрашивает:
— Не понимаю, как он рукой машет? Так вывернет, что неудобно же…
— Кто машет?
— Да Али-Паша.
— А-а! Это у него привычка. От занятий спортом. Джиу-джитсу или другая какая-то хрень, он говорил, да я уже не помню…
— Джиу что?
— Как хрястнет по морде, узнаешь что! Улетишь, словно в тебя из пушки попали. Я видел, как один фраер обнаглел — и улетел.
— Я не видел…
— Ну, тогда радуйся. Недолго тебе осталось. Еще раз скажешь «роба» — и получишь…
— Вот это да! Я думал, у нас один Серж на кулаки скорый!
Надо же, он думал! Интересно, а как иначе наш добрый и даже временами интеллигентный взводный смог держать в порядке два десятка шалопаев и нескольких норовящих усесться ему на голову бывалых солдат? Все видят, Серж с дружками Али-Пашу слушаются, а раз так — сомнений в авторитете командира не возникает. Но почему они слушаются? Потому что он умнее их? Как бы не так! Я вот тоже умнее. И что? Мои приказы кто-то из стариков слушает? В бою еще так-сяк. А в быту — панибратство. Повысишь командный голос — будет скандал, и без риска получить по морде видали они меня с моими распоряжениями в гробу и в белых тапочках. Но поначалу я давать не мог, а сейчас это уже бесполезно. Вертикаль отношений во взводе сложилась и подняться в ней можно, только честно выполняя свой долг. И никак по-другому.
Входим в нашу штаб-квартиру в соседнем, почти нетронутом войной подъезде. Рассаживаемся на кухне за столом, в приятной, сохранившейся обстановке. Целое окно радует глаз. Пусть даже его может выбить ударной волной и порезать морды осколками, все равно не стоит уничтожать такое приятное напоминание о мире, как целое стекло. Тятя превзошел самого себя. На столе стоит недурственный сервиз. В расписные бело-синие блюдца и тарелки «гжель» разложена жратва. Картошечка в мундире, тушенка. В хрустальных салатнице и вазочке посередине — лущеные грецкие орехи и искусственный мед. В больших, «сиротских» чашках дымится только что заваренный кофе. Ба! У нас есть хлеб! Это приятно! К хлебу мы относимся с уважением, его возят из-за Днестра с оказией, когда румынва ведет себя тихо. Картошка — оттуда же. Была своя, да уж давно кончилась. Гуменюк и Семзенис тоже здесь, проглоты, облизываются. И еще у нас, похоже, гости! Ну, конечно, Миша Тенин!
— Привет, ребята!
— Норок! [4]
— Слава героям!
Жмем руки, раздаем и получаем приятельские тумаки. Настроение сразу поднимается. Садимся и тянемся по очереди за хлебом. Кто начинает мостить на него тушенку, кто мед. Федя заботливо чистит от шелухи картошку. Тятя окидывает всех взглядом, добро, от души улыбается и делает над столом легкое движение пальцами руки.
— А по чуть-чуть?
Али-Паша предостерегающе поднимает бровь. Он и сам не против, но его долг командира, да и мой тоже пресечь могущий оказаться довольно быстрым переход от «чуть-чуть» к мощной пьянке. Это иногда бывает сложно по той причине, что почти все наши имеют склонность успокаивать шалящие нервы таким способом. Кто не имеет такой склонности, у того нервы не шалили, а значит, он не совсем наш. Но командир молчит, и Тятя обнажает объект. Дружные одобрительные и удивленные смешки и возгласы:
— Мать честная!
— Ого-го!
Смотрю и глазам своим не верю. Коньяк «Виктория». Лучший из молдавских. Двадцать пять лет выдержки! Я такой не пил ни разу, только видел. В разбитых и частично разворованных молдавскими волонтерами городских магазинах и кафе мы не встречали ничего круче «Сюрпризного». Все, что осталось после мулей, грабивших город в ночь на двадцатое июня, наши воины давно выжрали без остатка, любое приличное спиртное стало редкостью. Фруктовую спиртовую эссенцию из танков завода безалкогольных напитков допиваем. Гадость. Мозги от нее слипаются так же быстро, как кишки. Паша сдается без боя. Лед сломан. Общее оживление за столом.
— Тятя, рюмки!
Василий достает дипломатично не выставленные им сразу на стол, чтобы не породить преждевременного начальственного сопротивления, рюмашки.
— Миша, а повод? — спрашивает взводный.
— Когда друзья вместе, и враги не мешают, — это уже повод! Скажем, у меня день ангела!
— Так я провидец! — говорю я и начинаю рассказывать о том, как только что вспоминал о дне ангела, но это никому не интересно.
Миша сует мне в руки бутылку.
— Предвидел — наливай!
— Давай, сынок, у тебя рука легкая, — подбадривает Тятя.
Разливаю коньяк. Над столом повисает тонкий аромат винограда. Блаженные, предвкушающие улыбки. Окидываю взглядом честную компанию, всем ли налил. Тесновата «хрущобная» кухонька, всех не вмещает. В коридоре сиротливо сидит с бутербродом Сережа Дунаев, из последнего пополнения, прибывшего неделю назад. Он чем-то понравился Али-Паше, и тот определил его не к Сержу и Жоржу, а ко мне, Феде и Тяте.
Негусто их тогда прибыло. Хорошо, к тому времени самая опасная заноза — кинотеатр «Дружба» — была вытащена и вторую неделю держалось местное перемирие между нами и нашими лучшими врагами, ротой батальона полиции особого назначения, базировавшейся за парком, в укрепленном пятиэтажном общежитии по улице Кавриаго, шесть. [5] Благодаря этому боевые действия в последний период сводились в основном к взаимным минометным и гранатометным обстрелам, снайперским засадам, перестрелкам вокруг кладбища и на дальних дистанциях с гопниками, [6] да еще с какими-то идиотами, которые засели в нескольких пятиэтажках посреди частного сектора в направлении микрорайонов Ленинский и Шелковый.
По причине своей удаленности от линии фронта эти мули, похоже, чувствовали себя этакими Андриешами, [7] и каждый божий вечер, нажравшись, открывали беспорядочную стрельбу по верхним этажам наших зданий на улицах Первомайской и Калинина, да и по всем высоткам центра города вообще. Огонь этот был неопасен, но раздражителен. Сколько мы ни упрашивали минометчиков дать этим недоумкам как следует прикурить, по причине постоянного недостатка мин цель была только пристреляна. Лишь изредка туда кидали одну-две мины, когда мули наглели до полного безобразия. Мы тоже периодически слали им ленту-другую из ПК. Мули пугались, и ненадолго замолкали. Зато разражался звоном и бранью полевой телефон. Из штаба батальона осведомлялись, почему из-за какого-то «нетерпеливого п…раса» они должны выслушивать горисполкомовское нытье и требования покарать нарушителя каких-то всеобщих межправительственных мирных договоренностей, существующих лишь на бумаге и в воображении высоких чинов. На том конце провода требовали к трубке взводного, а он по таким поводам выходить на связь был не дурак. Постовой обреченно докладывал, что мамки по уважительной причине нет дома. И трубка, осекшись было от злости, хрипела: «О, б…дь, ну и дисциплина, вашу мать! О восьмой школе слухи до вас, что, не дошли, глухари е…ные? Через пятнадцать минут не выйдет на связь — всем чукотский песец, сдадим вас горисполкому с потрохами! Комиссар [8] уже икру мечет!!!» И потом еще несколько накатов и наворотов.