— Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется, — сказал Брейтгаупт, обнимая на прощание земляка. Он как всегда выразил общее мнение.
«Berg und Tal kommen nicht zusammen, wohl aber Menschen»
Это сказал Брейтгаупт.
Юрген посмотрел на часы. 16.03. До отправления эшелона оставалось 23 минуты. Через 8 минут должны объявить посадку, а состав еще не подали. Непорядок! Русские еще за тридевять земель, а фронтовой бардак уже налицо. Непорядок, повторил про себя Юрген. Метрах в пятистах с боковых путей появилась морда паровоза и стала медленно приближаться к ним. Сквозь клубы дыма неясно проступали вагоны. «Наш, должно быть», — подумал Юрген.
— Какое сегодня число? — спросил он.
— Первое августа, герр ефрейтор, — сказал Граматке. Он всегда знал, какое сегодня число. И всегда высовывался со своими знаниями. — Новый месяц пошел! — бодро добавил он.
— Какой месяц? — недоуменно спросил Юрген.
— Август, — ответил Граматке, уже с легким подколом.
— Странный у тебя счет, Йози, — сказал Красавчик, — можно подумать, что ты на гражданке и живешь по календарю. Ты в армии. Ты живешь от атаки до атаки. Если пришла охота вести счет месяцам, так начинай отсчет от того дня, когда ты надел военную форму. Тут у каждого свой счет. Лично у меня сегодня последний день двадцать второго месяца. Я глубокий старик. А ты сосунок, из пеленок не вырос. Сопли утри.
Этот Граматке раздражал Красавчика не меньше, чем Юргена.
— Сегодняшний, можно считать, кончился, — сказал Граматке. Он всем своим видом показывал, что нисколько не обиделся. И тон у него примирительный. — Сядем сейчас в поезд, завалимся на лавки и — ту-ту!
— Еще не вечер, — сказал Красавчик.
Юрген бросил быстрый взгляд на Красавчика. Тот второй раз за короткое время повторил присказку. Юрген по опыту знал, что такое не бывает просто так. Привяжется какая-нибудь фраза, иногда полнейшая глупость, а потом все по ней и выйдет. Непременно какая-нибудь дрянь. И выходит, что не сама фраза привязалась, ее кто-то сверху, или сбоку, или снизу как предупреждение нашептал.
Красавчик был явно не в своей тарелке. Он заметно нервничал, что случалось с ним крайне редко. Юрген и сам ощущал какое-то смутное беспокойство, какое-то напряжение в воздухе, как перед грозой. Вдруг все пропало из виду, Красавчик, перрон, мир. Юрген судорожно вдохнул воздух, легкие ожгло какой-то едкой гадостью, он закашлялся, извергая из себя эту гадость вместе с легкими.
— Вот, черт! — донесся голос Красавчика. — Каким дерьмом они их топят?!
Дым развеялся. Перед ними стоял эшелон. Они заняли лучшие места. Никто не возражал. Со штрафниками никто не рисковал связываться. Юрген даже пожалел об этом. У него чесались руки. Ему хотелось разрядить напряжение, висевшее в воздухе и все ощутимее давившее на него.
За полчаса они успели отъехать достаточно далеко, чтобы стук колес заглушил винтовочные и пистолетные выстрелы в городе. Там началось восстание.
* * *
В лагерь их пропустили беспрепятственно. За колючку попасть легко, выйти трудно.
Их как будто ждали. Во всяком случае, нисколько не удивились их появлению. Но на то и был сборный лагерь, чтобы как озеро собирать в себя ручейки пополнений и изливать мощный поток маршевых рот и батальонов.
— Ефрейтор 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф, — доложил Юрген на контрольно-пропускном пункте, — привел из-под Бреста группу в составе шестнадцати человек.
— Отлично! — бодро сказал дежурный офицер. — Брест литовский или французский?
Он не шутил. Скажи Юрген «французский», офицер нисколько бы не удивился. В их лагерь кто только и откуда не прибывал. Он уже давно ничему не удивлялся. Он просто вписывал в книгу регистрации пункт отбытия. Если бы в книге была графа «конечный пункт назначения», он так же бесстрастно вписывал бы в нее слово «небо». Именно туда отправлялись все формируемые в лагере маршевые роты и батальоны.
— Русский, — ответил Юрген.
По лицу офицера скользнула легкая тень удивления. Он был уверен, что ответ будет: французский. Так уж распорядилась история, что оба Бреста, один на берегу Атлантического океана, а другой — на берегу реки Буг, пали в один день. О французском по радио говорили много больше — он был дальше от Германии и его падение выглядело не столь катастрофично, вот он и запал в память офицера. Из Бреста французского кто-нибудь еще мог выбраться. Но Брест литовский, или польский, или русский — это был ад, из ада еще никто не возвращался.
— Отлично! — еще более бодрым голосом сказал дежурный офицер. — Запишитесь-распишитесь, — он придвинул к Юргену прошнурованную тетрадь.
Впервые за два с лишним года Юрген куда-то вернулся. Возвращение в свои траншеи после неудачной атаки или в палатки после суточного тренировочного марша не в счет. Там ты падаешь на лежанку или забиваешься в уголок, еще хранящие тепло твоего тела, твой запах. Там ты не оглядываешься вокруг — все и так хорошо знакомо, за время твоего короткого отсутствия ничего не могло измениться. А если и появляется что-то новое, так это непременно какая-нибудь дрянь вроде разбитой прямым попаданием снаряда полевой кухни или дополнительных лежанок для прибывшего пополнения. Чего на это и смотреть?
Но вот так, чтобы уйти откуда-то, простившись с обжитым местом навсегда, а потом, по прошествии бесконечно долгого времени, мест, дорог неожиданно вернуться на старое место — такого за все время армейской службы Юргена не случалось. Ему не с чем было сравнить чувства, наполнявшие его грудь. Он мог лишь подивиться этим чувствам.
Никогда за два года он не вспоминал об этом лагере. И его товарищи тоже. Все как воды в рот набрали. Отсюда начался их путь на Восточный фронт. Здесь им, вольным птицам, ломали крылья, втискивая в тесный армейский китель. Их опутывали жесткой сетью армейской дисциплины. Из них выбивали все человеческое, превращая в бездушные машины для убийства. Их сбивали в стадо, чтобы погнать на убой. У каждого из них были свои ассоциации, но все они были одинаково неприятны. Об этом не хотелось вспоминать.
Это и не вспоминалось. Вспоминалось почему-то совсем другое. Юрген оглядывался вокруг с каким-то даже радостным чувством, так всматриваются после долгого отсутствия в родные места. И еще с добродушной усмешкой над самим собой, тем, давним, ранним.
Вот плац, на котором они стояли после прибытия с поезда. Как они костерили в душе и вслух лагерное начальство и погоду! Салаги! Ну, постояли пару часов под дождем. Под легким дождиком! Через год они благословляли такую погоду. Серое, затянутое тучами небо куда лучше безоблачного с ярким солнцем — самолеты не летают, бомбить не будут, какая-никакая передышка, хотя бы с этой стороны. А плюс пять это много лучше, чем минус тридцать. И лучше, чем плюс тридцать в тени в русской степи, где тени и в помине нет.
А вот и их барак, они его сами построили. Косой какой-то! Но для первого опыта сойдет. И вообще сойдет. Завалиться бы сейчас на свою старую койку!.. Как тут спалось! Никаких тебе боевых тревог! Счастья они своего не понимали.