Их ввели в пустую палатку. Деффер встал навытяжку перед молодым, рослым унтер-офицером, ожидая, что тот скажет теперь. В лесу обещал сразу же представить гауптману, а здесь что-то не торопится. Царьков думал: «Если и этот унтер-офицер такой же немец, как его напарник, тогда нам крышка».
— Кто вы? — строго спросил Корнеев. — Ваш камуфляж еще ни о чем не говорит. Прошу представиться по всей форме. Итак, ваши имена, звания?
Первым назвал себя Деффер.
— А вы? — обратился Корнеев к «лейтенанту».
— Царьков! — кратко представился тот.
— Стало быть, вы — русский? — сержант посмотрел на него с большим, чем прежде, любопытством. — Ваша роль в группе?
— Курьер, господин унтер-офицер.
— У вас имеются документы?
— Так точно, имеются. А еще я привез письмо гауптману Шустеру.
— Прошу, — сержант протянул руку.
— Письмо личное.
— Ну и что же? Я вручу ему лично.
«Ходит вокруг да около, — Царьков начинал злиться. — Почему сразу же не представил Шустеру? Почему в этой палатке больше ни души. Впрочем, что же это я задаю столько вопросов? Письмо вручу, а деньги, что в вещмешке, придержу у себя. Если попытается отобрать удостоверение личности и командировочное — ни за что. Эти бумажки мне еще пригодятся».
— Пожалуйста, господин унтер-офицер, — сказал Царьков, протянув конверт, разукрашенный сургучными печатями.
— А вы? — обратился он к притаившемуся радисту. — Вы тоже хотите что-то передать?
— Хочу… Так точно… Только у меня груз потяжелее… — сбивчиво, тихим вкрадчивым голосом объяснил Деффер.
— Этот чемодан? Что в нем?
— Рация.
— Поставьте на пол, никуда она отсюда не денется… А еще что?
— Посылка… Продовольствие, господин унтер-офицер.
— Посылку понесете с собой. Пойдем с вами к гауптману.
— Простите, — вдруг отозвался Царьков, решив уточнить судьбу письма. — Могу ли… То есть, могли бы вы сказать, кому передадите конверт… Из рук в руки…
— Как это кому? Господину гауптману.
— Да, да… Именно ему… В крайнем случае адъютанту.
— Я и есть его адъютант, — Корнеев не преминул воспользоваться словами, подсказанными самим курьером. — Ожидайте меня здесь, скоро вернусь.
«Влип ты, Царьков, влип, — курьер все острее чувствовал, как пересыхает у него в горле. Попытки рассеять не на шутку встревожившие его мысли по-прежнему оказались безуспешными. — Попал ты, парнишка, как кур в ощип. Узнать, кто виноват, вряд ли удастся. Осечка, пожалуй, вышла там, наверху. Шеф посылал радиограмму гауптману, а ее могли запеленговать. Это же совсем просто. Ну а здесь умело распределили роли и подобрали хитрых исполнителей. Вот так сюрприз. Не ожидал!…
Где же, однако, выход? Где? Попробовать одурачить этого хлопца? Может, мозги у него студенистые, податливые? Авось, ускользну… Только бы за эти парусиновые стеночки, а там ищи-свищи».
— Иван, — назвал он конвоира наугад, — ты что же — немцам продался? За сколько серебряников? Шьешь, браток, белыми ниточками. Рассчитываешь в их шкуре сойти за настоящего арийца? Я ж тебя насквозь вижу. Эх ты, оболтус! Честной жизни не захотел… Ну, служи им, служи, холуй несчастный!
Опара не ожидал услышать о себе такие наглые, бесцеремонные слова, хотя и понимал, что там, в лесу, выдал себя с головой. И если немец мог и не расслышать, то этот, русский, шагавший за самой спиной, дышавший в затылок, сориентировался в обстановке неплохо. Теперь он заговорил, рассчитывая получить от него, Опары, еще одно подтверждение. Подлеца надо бы одернуть, поставить на место, но как? Начальник заставы ясно приказал держать язык за зубами.
— До чего ж ты дурной, Иван, как я погляжу, — продолжал Царьков, все больше наглея: — Ты похож на ту самую птицу, которая свою глупую голову под крыло спрячет и уверена, будто ее никто не видит. А ты свою-то башку не прячь! Крылышек господь-бог тебе не дал! Немцы тем паче не дадут. На кой черт ты им? Бросят в этом же лесу, как бродяжку пса. На все твои заслуги наплюют. Даже на эту, последнюю: приволок в лагерь советского офицера. Отличился!
Теперь Опаре очень захотелось цыкнуть на вражину, уж больно он разболтался, но приказ есть приказ.
— А знаешь ли ты, дурья башка, кого приволок фрицам в подарок? Не обозного интенданта, нет! Боевого офицера, сотрудника советской контрразведки! Я сцапал этого парашютиста, я! Он же тюха-матюха. Напарник его был попроворнее, того пришлось прикончить. От него на память эта планшетка, вещмешок и тот браунинг, что ты из моего кармана выдрал. Все эти улики я собрал, я! И второго, его напарника, доставил бы, куда следует, если б не вы… Вдруг ни с того ни с сего своим «Хальт!». Гляжу — натуральные немцы. Ну и хитрить стал, изворачиваться. Наговорил на себя с три короба. Это я одному тебе признаюсь, пойми это. Может отпустишь? Хочешь — удостоверение предъявлю. Офицерское. Вот, гляди!
Царьков в одно мгновение извлек из нагрудного кармана книжечку в красной коленкоровой обложке, но Опара словно не замечал ее.
— Отпусти, а? Хоть одно доброе дело для нашей страны сделай. Жить-то небось хочется? — голос Царькова становился все более ласковым. — Ну что, столкуемся? А то, может, вместе махнем? Деньги у меня есть, в случае чего — откупимся. Гляди: целый мешок. И все наши, красненькие…
Он полез рукой за спину, изловчившись, сорвал с вещмешка завязку. Заскользили, потекли на пол новенькие тридцатирублевки.
— Знаешь, сколько их там? Сто тысяч! Сто! И все теперь твои, все!…
Он наклонялся все ниже, ниже, коснулся коленями земли, притрушенной сеном. Не прошло и минуты, как посреди палатки возвысился ворох красивых, нарядных, не замусоленных пальцами купюр. А потом произошло то, чего Опара никак не ожидал: в одно мгновенье Царьков распластался на полу и, подобно ящерице, вышмыгнул из палатки. Выгадывая секунды, он даже не попытался обезоружить своего конвоира. Еще, чего доброго, услышат возню, подоспеет подмога. А теперь ищи-свищи. Рядом — лес, кусты…
Он добежал до первых сосен и услышал за собой частый, торопливый топот. По барабанным перепонкам опять хлестануло «Хальт!». Подчиняться Царьков и не думал. Слово — не пуля. Да его и пуля теперь не остановит. Построчили из автомата, но не прицельно, над головой. «Они конечно же попытаются взять меня живым. Им так приказали», — успел подумать Царьков.
Он с ходу вломился в низкорослый кустарник. Тонкие пружинистые ветки больно хлестнули по разгоряченным щекам. С головы словно ветром сдуло пилотку. Ах, все это пустяки! Он даже не оглянулся. Полоса кустарников кончилась. Почувствовав простор, он побежал еще стремительнее. Однако тут из-за деревьев, в упор, полыхнуло громовое не «Хальт!», а «Стой!». Царьков зашарил по лесу расширившимися зрачками и остолбенел: с трех сторон на него надвигались солдаты в фуражках, которые, как он и знал, носят только пограничники.