И я подался в Москву, надо было сочленять цепь времен. В школу № 626 я не осмелился зайти, но позвонил, узнал, что Тамара вышла замуж, и порадовался за нее.
Не помню, как у меня было с ночевкой в эти дни. Наверное, поздним вечером я брал билет до Смоленска или Ярославля, высаживался и шел к московской кассе. Из меня будто какие-то пружины извлекли, от легкого толчка я падал, все во мне было бескостным. Неизвестно, куда завело бы меня безволие – воровская шайка приняла бы, богатая вдова, огни летящего на меня тепловоза.
Но повезло, случайно, что-то я еще недоделал в своей напрасно прожитой жизни, о которой я думал, для ориентации в пространстве смотря на мелькающие ботики впереди идущей женщины. Вдруг она поскользнулась и упала, беглый осмотр убедил меня: перелом голени. Взяв женщину (она была легкой, почти девочка) на руки, вышел на середину улицы Чернышевского, там она не заметила в полутьме слой ледка. Остановилась «Скорая», нас повезли в Склифосовского, стали оформлять: Сенина Анна Семеновна, 1928 года рождения, прописана на улице Гайдара, дом восемь… «А вы – кем ей приходитесь?» – это вопрос ко мне. – «Родственник». Уже сделали рентген, пришел терапевт, тогда-то она, Сенина Анна Семеновна, и позвала меня. Дала ключи от квартиры. Попросила завтра прийти сюда, принести домашний халатик на первый раз, а потом она скажет, что еще надо, а сейчас голова трещит, ничего не соображает.
Каталка с нею скрылась в лифте, я побрел по Садовой; улица Гайдара, я чувствовал, где-то рядом, всегда травмы случаются невдалеке от дома, когда психика расслабляется. Два замка, две комнаты, квартира отдельная, нехолодно. Жалкие остатки пищи, но во всем прочем – достаток. Попил чай, полистал какую-то книгу, разделся, лег на диване, нашел внутри него одеяло, утром покопался в шкафах, у Курского вокзала купил яблок, робко вошел в палату, где со вздернутыми ногами валялись на койках три женщины. У моей Сениной дела обстояли не так плохо, гипс всего лишь, без вытяжки. По виду – полное соответствие паспорту, двадцать один год, студентка третьего курса филфака – вот она, смычка распавшейся цепи, бывший капитан Локтев либо кончает университет, либо вот-вот покинет его, а парень, со слов его нацарапавший статью о майоре Филатове, там еще, наверное, еще что-то царапает. Спросил: «Ну ты как?» – и губами притронулся ко лбу. Домашний халатик принес я да шлепанцы, две длинные ночные сорочки, чулки. Шевелением скрюченного пальчика она заставила мое ухо приблизиться к ее тонким злым губам.
– Как я поняла, ты у меня живешь… Не забудь мусор стаскивать во двор, за унитазом посматривай, может протечь, а с газовой колонкой – будь осторожен, с огнем не шали… На чьи деньги покупаешь фрукты? В нижнем ящичке трюмо лежит моя последняя стипендия, будь экономнее…
Соседка уже начинала прислушиваться к ее шепоту, Сенина понизила голос, спросила главное:
– Ты не москвич?.. Я так и подумала. Женат?
Через неделю ей разрешили с костылями выходить в коридор. Прислонялась к теплой стене у батареи, рассказывала о родителях, которые на Дальнем Востоке что-то строят, об умершей старшей сестре, читала письма, что доставал я из почтового ящика.
– Ты уж меня извини, но всем я говорю, что ты мой муж. На жениха, а тем более на влюбленного ты никак не походишь. И на брата не тянешь: в глазах, чувствую, большое желание нарушить кое-какие заповеди.
И уже что-то женское в голосе, бабское, противное.
– Ошибаешься. Не вожделею я. И не возжелал, когда ты минуту назад распахнула халатик для поцелуя ниже шеи… Я… просто давно не видел людей вблизи, нормальных людей, тем ты мне и интересна, живу-то в глуши… Но чтоб это бабье на нас не косилось, договоримся: при встречах и прощаниях возможен обмен поцелуями.
Злые тонкие губы – особенно зла нижняя. Потому она ее чаще и прикусывала, а когда стаей прилетели однокурсницы – совсем губ не стало видно. Глаза колючие, ресницы длинные, груди маленькие, почти детские, соски ни разу еще не набухали, трудно было парням сходиться с нею, всех отшивала, и если б не сломанная нога – век бы нам не встретиться.
Выписали наконец, ноге, сказали, щадящий режим. Рядом с Курским – богатый гастроном, купил кое-что из деликатесов, для студенческого стола получилось очень прилично, шампанское выставил на балкон, чтоб хоть немного прихладить его.
А был уже апрель, ветреный, с морозцем по ночам, в квартире погуливали сквознячки, Аня укуталась в шаль, присланную родителями, выцедила бокал, что-то пожевала, кивнула на диван:
– Ты здесь спишь?
– Спал. Сегодня ночью уезжаю к себе. Места в гостиницах дорогие, а на вокзале ночевать не хочется.
Мне к тому же помнилось сибирское село и топчанчик, выделенный мне председательшей. Да и в любом случае выход единственный – уехать.
Поездов на юг много, можно не спешить, только около одиннадцати вечера я поднялся и сказал:
– А тебе желаю сдать хорошо экзамены.
Она стояла спиной ко мне, у окна, водила по стеклу пальцем. Спросила, вижу ли я, что она пишет. Села за стол и на бумаге вывела: «Я тоже буду спать на диване – с тобой. Не уезжай».
Через месяц сказала:
– Любви я от тебя не дождусь, да и ты от меня тоже… И все-таки давай поженимся. Я забеременела, кстати, но это ровным счетом ничего не значит. То есть – смело уезжай к себе, если женитьба и ребенок в тягость. А уж как я управлюсь с беременностью – соображу. Скорее всего – рожать надо.
Подали заявление в загс, дождались очереди, свадьбы не устраивали, роддом откладывался до лучших времен – выкидыш! Аня плакала, мистические совпадения растревожили ее: она поскользнулась – в дождливый день – на улице Чернышевского, на том же месте, что и в марте.
А я устроился на работу, охранял склады на восьмом километре от вокзала, сутки там, трое – дома, и, самое главное, мне полагался пистолет, я быстро пошел на повышение, став начальником смены.
Рядовой пистолет, массовый, привычно висевший на ремне, так привычно, что дома, на Гайдара, я частенько в недоумении трогал рукою бок, удивляясь отсутствию тяжести кобуры.
Крах писательской карьеры – не Филатова, а, возможно, будущего Фадеева или Леонова. – Кто кого хотел совратить? За такие шуточки морду бы набить врачу этому!
А в моей смене работал разухабистый бездельник, любитель выпить, за что я не раз взыскивал с него, бабник, пускавший слюни при виде каждой юбки и с восторгом сочинявший басни о своих победах на женском фронте, чего я не замечал. Он все время что-то пописывал в общей тетради (48 листов) и удовлетворенно потирал руки в радости от некоторых фраз. Наконец, обратился за помощью. Я, сказал, хочу стать писателем, для чего надо поступить в Литературный институт, предварительно либо опубликовав что-либо, либо предъявив рукопись поэмы, романа, повести, критической статьи. Опубликованного у него ничего нет, но три рассказа написаны, так не может ли супруга, то есть жена моя, критически оценить их и отнести в приемную комиссию института? Сам он не решается, ему боязно даже появляться во дворе святого учебного заведения.