Сосед пришел поздно. Спросил:
— Нефедов, это ты? Я Кулагин. Поговорим завтра. Я смертельно устал, — и повалился на кровать.
Утром поговорить, спросить: «Что такое эти загадочные ВУ» — тоже не получилось. Кулагин поднялся рано, сделал зарядку с гирей, на ходу бросил:
— Будешь в столовой, спроси, как пройти к эллингу. Я целый день там.
Так и получилось. Кулагина он увидел издалека. Тот стоял у приземистого, открытого в сторону воды, похожего на сарай, здания — эллинга. Из того выкатывали по рельсам небольшой, без палубы, с горбатой спиной, тускло поблескивающий металлом катер. От носа до обрубленной, с двумя желобами для торпед кормы — антенна.
Когда катер спустили на воду, Кулагин подозвал Нефедова и повел к стоящему неподалеку белому домику. Открыл ключом железную глухую дверь — Нефедов подивился: «Зачем здесь такая сверхпрочная?» — и ввел внутрь.
Внутри оказались комнатки, загроможденные столами и полками, на тех — черные коробки радиостанций, грудами — серебряные с ножками лампы, катушки с намотанными на них тонкими красными, зелеными проводами.
— Сейчас я тебе все объясню, — сказал Кулагин, усаживаясь на подоконник Окно тоже было защищено двойной стальной решеткой. — Только учти — не болтать. Смерш узнает — загремишь знаешь куда? Катер, который мы только спустили, видел?
— Ну, видел.
— Антенну заметил? Так вот, это катер с волновым управлением, ВУ. — И он коротко, не пускаясь в подробности, объяснил. Несколько лет назад в Москве, в Главном штабе, кому-то пришла в голову мысль сделать катера, управляемые по радио. Надвигается война, на Тихом океане флот у нас слабый. В Японии уже спущены на воду линейные корабли, вооруженные десятками орудий, в том числе автоматами. Подойти к такому кораблю на расстояние выстрела торпедой обычный катер не сможет. «Ямато» и «Фудзи» — назвал Кулагин японские линкоры. Чтобы защитить свои берега, в атаку на такой линкор будут посланы волновые. Управление будет осуществляться с другого, находящегося в отдалении, катера или с самолета. Катера приблизятся к линкору, и те, что не будут уничтожены, выпустят в него торпеды.
— Усек?
— Какие-то катера-самоубийцы, — сказал Нефедов. — Хорошо, если дойдет хоть один.
— Зато они без людей, — напомнил Кулагин. — Я тебе рассказал суть. Как, на каких частотах они управляются — не твое дело. Твое дело — карты. Проложишь маршруты, выведешь всю группу в район атаки — и все. Будешь на самолете или со мной на командном катере.
Этим вечером, когда ложились спать, Нефедов не вытерпел и спросил:
— А что значат эти часы над кроватью?
— «Побудка», «Отбой», «Жратва» — разве не ясно? — ответил Кулагин.
— А «Главное дело» и «Тося»?
— «Главное» — это ВУ, а «Тося» — официантка. Я у нее в расписании.
— А-а-а…
Родился Ито на Южном Сахалине, в маленьком городке на берегу Татарского пролива. Дом, в котором временно, приехав на заработки, жила семья, был дощатый, двухэтажный, обвешанный со всех сторон тонкими дымовыми трубами, черный от копоти и сырости. Был он перенаселен. Каждый чувствовал себя в этом северном холодном городке существом случайным, и, встречаясь, люди каждый раз заводили разговор о родных, теплых, покинутых в поисках заработка местах. Дома здесь стояли, вытянувшись шеренгой вдоль двух врезанных в сопки улиц, улицы были засыпаны шлаком — топить приходилось всю зиму из-за морозов и половину лета из-за туманов. Когда поднимался ветер, черные вихри бродили между домами, угольная пыль лезла в окна, засыпала циновки в комнатах, скрипела на зубах и оседала на лицах. Отец рыбачил, вместе с двумя товарищами он каждую неделю уходил в море на моторном низкобортном кавасаки. Покачивалась мачта, на корме около руля чернела фигурка отца, Ито стоял на молу — тот отгораживал от моря ковш, в котором отстаивались, вернувшись, суда с лова — и смотрел им вослед. Возвращаясь, весь улов сдавали перекупщику, но отец всегда приносил что-нибудь домой, показывал сыну: рыбу-собаку с огромным бульдожьим ртом и безобразными выростами на голове, похожего на бутылку из коричневого стекла кальмара с десятью мертвыми белыми щупальцами и вороночкой, торчащей из брюха. Стоило нажать на брюхо — и из воронки тонкой струйкой выливалась остро пахнущая черная жидкость. У колючих, живых, с испуганно вытаращенными глазами крабов мать отламывала ноги и, набив ими ведро, залив водой, ставила ведро на очаг.
Запомнился день, когда над островом и проливом пронесся тайфун: по улице невозможно было идти, ветер сбивал с ног, он понес Ито по дороге, по дощатому тротуару, нес до тех пор, пока Ито, упав, не распластался, как ящерица, и не нашел сперва себе убежище в яме, а потом не спрятался за углом дома. Два барака в городе рухнули, и ветер отнес крики раненых за сопки, за жалкие огородики, которыми, как шрамами, были обезображены зеленые склоны. Но не запомнился день, когда мать и Ито наконец смирились с мыслью, что отец не вернется. Они долго ходили на мол встречать приходящие с моря кавасаки, выспрашивали о тех, кто был в тот день в море. Некоторых унесло к советскому берегу, их задержали русские пограничники, и прошли месяцы, прежде чем из далекой Москвы пришло разрешение их отпустить. Отца не оказалось и среди них.
— Надо уезжать, — плача, сказала мать, и они уехали на Сайпан, вернулись в ее родную деревню на западном берегу острова, где мать с трудом нашла работу — нанялась на червоводню.
Она приходила с работы поздно вечером, долго мыла зеленые, перепачканные тутовой листвой руки, разжигала на дворе чугунную печку и варила неизменную лепешку, которой кормила его изо дня в день. Лепешку приправляла соусом. Они садились вдвоем за низенький старый столик и, торопясь, ели, обжигая рты горячим скользким тестом.
Хозяин, у которого работала мать, уже много лет держал ферму. Ферма была маленькая — шестеро работниц. Первое время Ито часто ходил с матерью, видел, как она посыпает листьями стоящие на полках во много рядов рамы и как на них копошатся толстые белые червяки, каждый с коротким рогом на спинке. В червоводне пахло вялым листом, было тихо, но если прислушаться, то слышно было, как копошатся на кормовых этажерках черви. Когда подходило время, работницы втыкали в рамы пучки прутьев, черви переползали на них и окукливались. На каждом прутике появлялись висящие в воздухе, поддерживаемые едва видными тонкими блестящими нитями коконы. Их собирали, обдавали горячим паром, а затем женщины становились у столов и, отделив от кокона кончик нити, начинали осторожно сматывать каждую нить отдельно на деревянные точеные сердечники. Поскрипывая, жужжали станочки, женщины вертели ручки, каждая внимательно всматривалась — правильно ли ложится, не оборвалась ли нить?
Так было каждое лето, и Ито наконец перестал ходить к матери на работу.
Набегавшись по улицам, он теперь часто приходил к соседу — старику Ниими, и тот рассказывал истории, в которых, подчиняясь неустойчивой старческой памяти, соединялись вымысел и действительность.
Так, однажды старик рассказал, что в давние времена император стал страдать по ночам от приступов острой боли в руках и пояснице. Выйдя как-то на галерею дворца, он увидел в темно-синем звездном небе медленно и зловеще плывущее облако, а когда оно скрылось за горизонтом, боль в руках и пояснице прошла. Император подбежал к часам — на них было два часа пополуночи. И тогда, поняв, что причина его болезни сосредоточена в этом облаке, он велел позвать к себе лучника Гендзамии Иоримасу и приказал ему уничтожить облако. Иоримаса, спрятавшись на галерее, стал ночь за ночью подкарауливать облако и, когда наконец оно появилось, поразил его несколькими стрелами. От этого в ночном звездном небе раздался звук, похожий на стон, и на крышу дворца свалился диковинный зверь с головой обезьяны, телом тигра, хвостом лисы и лапами барсука. Животное издало звук, который все разобрали как «Нуе», и умерло, а когда император и лучник подняли головы, то увидели, что темное облако в небе исчезло.