Звонок. Стас рванул трубку:
– Тихонов. Да-да, слушаю, Савельев. Куда?! На работу? Совместительство? Давай туда. Жду. Удачи, старик.
Панкова за соседним столиком быстро писала объяснение. Тихонов подошел к окну. По заснеженной Петровке сновали троллейбусы, женщина несла перед собой, как щит, новый латунный таз, лениво протащила свой возок мороженщица. Тихонов негромко барабанил пальцами по стеклу, напевая под нос:
А на нейтральной полосе цветы
Необычайной красоты…
Прошло утреннее оцепенение, его уже сотрясал азарт охотника, идущего по верному следу. Все, сеть заброшена…
– Все, я написала.
Стас подошел к столу, взял у Панковой объяснение, прочитал. Довольно улыбнулся, положил листок в стол:
– Вот видите, наша беседа заняла меньше часа. Давайте я вам отмечу пропуск на выход.
– Прекрасно, я как раз успеваю в театр.
Тихонов поставил на пропуске свою корявую, немного детскую подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас еще раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону.
– Простите, Зинаида Федоровна, я забыл вам задать еще один вопрос.
– Пожалуйста.
Стас тихо сказал:
– Вы зачем писали письма с угрозами Тане Аксеновой?
Панкова бледнела стремительно, кровь отливала от лица, как будто сердце ее остановилось.
– Какие п-письма? Я вообще не люблю писать письма. И я не знаю никакой Аксеновой.
– Не знаете? Но это же вы предложили – «шерше ля фам»?
– Боже мой, если вы говорите об истории со Ставицким, то я не имею к этому никакого отношения.
– Вот что, Зинаида Федоровна. Если вы хотите успеть на репетицию, то давайте не будем транжирить наше время. Хотя боюсь, что на репетицию вы сегодня все равно не попадете. А роль благородной подруги из вашей пьесы вам придется репетировать здесь, со мной.
– Не запугивайте меня! – крикнула Панкова, и из глаз ее брызнули слезы. – Театральная общественность не допустит!.. Вы еще молоды…
– Чего не допустит театральная общественность? Моей молодости? – спросил вежливо Тихонов. – Наоборот, она ее, скорее, будет приветствовать. Так, знаете ли, интереснее…
– Вы – мальчишка, – сказала Панкова, и лицо ее теперь покрылось красными пятнами.
Стас покачал головой:
– Как жаль, что мы не в магазине! Там хоть висят плакаты «Будьте взаимно вежливы!». Тем более что я еще не понимаю причины вашего гнева и испуга.
– Вы меня напрасно пытаетесь впутать в эту неприглядную историю! Сейчас не бериевские времена! – кричала Панкова.
– Ну-ка, тише, – вдруг резко сказал Стас, и Панкова сразу смолкла. – Насчет времен вы правильно сказали. А в скверную историю вы себя впутали сами.
Он открыл ящик и разложил на столе четыре листа бумаги.
– Вот ваша автобиография из театра. Вот счет за газ из вашей квартиры. Вот ваше объяснение, которое вы сейчас написали. А вот это, – он поднес листок к глазам Панковой, – письмо Татьяне Аксеновой.
– Я ничего не понимаю, – сказала растерянно Панкова.
– Понимать нечего. Не надо быть экспертом, чтобы увидеть: все бумаги написаны одной рукой.
– И что?
– А то, что это письмо найдено в сумке убитой Татьяны Аксеновой.
– Убитой? – с ужасом переспросила Панкова.
– Да-да, убитой. За три часа до того, как вы поспешно убыли в Ленинград.
– Но клянусь вам, это случайность! Ужасное, роковое совпадение! Я действительно писала ей письмо, но ничего подобного и в мыслях не имела. – Панкова зарыдала по-настоящему. Стас налил ей в стакан воды. У Панковой тряслись руки, и вода текла некрасивой струйкой по подбородку, рассыпалась темными каплями на платье. Она затравленно, не отрываясь, смотрела Стасу прямо в глаза. Тихонов отвернулся к окну. За стеклом летели сухие снежинки, в полдень было так же сумрачно, как и на рассвете.
Панкова плакала. Стас, прислушиваясь к ее всхлипываниям, вспомнил, как сидела окаменевшая мать Тани, приговаривая все время: «Донюшка моя, доня…» И подумал с ожесточением: «Плачь, плачь. Не жаль мне тебя. Таня, когда умирала, не плакала…»
Тихонов сел за стол, собрал бумаги, положил в ящик.
– Вы успокоились? Давайте продолжим. Но учтите: если вы будете снова врать, то уже сами – как вы писали Тане – «поставите себя в весьма опасное положение».
Панкова кивнула:
– Но зачем вы так грубо со мной говорите? Вы же воспитанный человек…
– А вы бы хотели, чтобы я вас называл Зиночкой и шаркал ножкой? Нет уж, увольте! Вы что-то не очень раздумывали об этике, когда писали Аксеновой письмо с весьма прозрачными угрозами. А человек этот убит. Так что обойдемся без реверансов. Нам нужна правда. Намерены вы говорить только правду?
Панкова снова кивнула. Лицо ее стало некрасивым, обвисшим, с множеством мелких морщинок.
– Зачем вы написали письмо?
– Лена была так несчастна! И она надеялась, что, если эта женщина оставит Костю в покое, он вернется домой.
– Вы снова говорите неправду.
– Почему?
– Это… это… – Стас вспомнил фразу из блокнота Тани Аксеновой. – Это одеяло лжи из лоскутков правды. Вы же прекрасно знаете, что Таня была не в курсе семейных дел Ставицкого. И специально информировали ее письмом. После этого Таня указала Ставицкому на дверь. Поэтому говорить о том, чтобы она «оставила его в покое», нелепо. Правильно?
– Ну, значит, я оговорилась. Это же не принципиально!
– Нет, принципиально. Потому что вы рассчитывали так: получив письмо с угрозами, Таня испугается и заставит Ставицкого вернуться к Буковой. Так?
– Ах, может быть, и так! Но ведь, ей-богу, я действовала из лучших побуждений! Я хотела восстановить семью. Кто мог знать, что…
– Что? Кончится убийством?
– Я не имею к этому никакого отношения! Ведь это так страшно – убить человека…
– Боюсь, что вы не очень хорошо представляете, как это страшно – убить человека. Вы мне лучше скажите: кто мог совершить это убийство в интересах Буковой?
– Клянусь, я не знаю!..
– Ладно, допустим. У Буковой есть сейчас мужчина, как это называется – поклонник, который готов ради нее на все?
Мгновение подумав, Панкова ответила:
– Да, есть. – И сразу заторопилась: – Но я его видела всего несколько раз.
– А что, Букова его скрывает?
– Нет, мне он просто не понравился.
– Подробнее!
– Ну, у него какие-то скверные манеры, очень разухабистые. Вообще он… не нашего круга. И… нетрезвый.