* * *
Аэропорт был похож на огромный светящийся кусок сахара. Прожектора высвечивали серебристые сигары самолетов, искры вспыхивали на полосках снега между бетонными плитами, тускло светились огни в черном лаке оперативных «Волг». Шарапов посмотрел в серое, безжизненное лицо Ерыгина и сказал оперативникам:
– Поезжайте с ним в первой.
Ерыгина посадили в машину, вырвался белый дымок из выхлопной трубы, и машина рывком ушла в ночь, на шоссе, в Москву.
Шарапов открыл дверцу второй «Волги»:
– Влезай, я за тобой.
Шофер Вася сказал:
– Здравствуйте, Станислав Палыч! Мы вас заждались.
– Не говори – два дня не был, – улыбнулся Стас и почувствовал, что все кончилось, что он – дома…
Мелькали черные деревья на обочинах, вдалеке горели огоньки на шпиле университета. «Волга» со свистом и шелестом летела по пустынному ночному шоссе. Голос Тихонова звучал надтреснуто:
– В принципе мы с вами не ошиблись, Владимир Иванович, предположив, что причина смерти Тани скрыта в ее личной жизни. Но мы не знали этого человека и поэтому канцелярски сузили понятие личной жизни. Вы понимаете, для Тани не было чужих болей и бед, они становились ее личными бедами, частью ее личной жизни. Так и получилось, когда она познакомилась с Анной Хижняк. А жизнь Хижняк – отдельная страшная трагедия, за которую надо было бы само по себе расстрелять этого бешеного пса. Вот послушайте. Анна Хижняк вышла замуж за местного счетовода Ерыгина прямо перед войной. И как только в Здолбунов – это под самым Ровно – пришли немцы, Ерыгин отправился к ним и предложил свои услуги. Парень он был здоровый, незадолго до войны стал чемпионом города по стрельбе. Ерыгина взяли в карательные войска СД, и он прославился неслыханной жестокостью. Скоро стал командовать расстрелами евреев, советских и партийных работников. Мне рассказала Хижняк, что Ерыгин выстраивал людей в шеренгу и с большого расстояния из карабина беглым огнем валил их через одного. Это называлось у него «расчет на первый-второй». В середине сорок второго года Ерыгин получил серебряную медаль «За заслуги перед рейхом» и нашивки ротенфюрера. Он каждый день приходил в дом ее матери, куда Анна убежала от него с крошечным ребенком, издевался над ней и бил. А когда понял, что она не вернется к нему, сдал ее в фельджандармерию как связную партизан. Шесть дней просидела она в камере, ожидая виселицы. На седьмую ночь в Здолбунов нагрянули партизаны, сожгли дотла комендатуру, перебили всех немцев и полицаев, а арестованных освободили. Она ушла с шестимесячным сыном к партизанам, уверенная, что этого изувера убили вместе с остальными бандюгами. Да выжил, сволочь, сменил фамилию, окопался, женился и осел в глубинке.
Прошло двадцать четыре года, и в руки Анны Федоровны случайно попадает газета с групповым снимком передовиков. И в одном из них она узнает Ерыгина. Причем подписи под снимком нет. Знаете, как дают иногда – «Участники совещания обсуждают…» Это произошло за неделю до встречи с Таней. А Таня должна была о ней очерк написать. И видимо, здорово она умела с людьми разговаривать. Поговорили, поговорили, не выдержала Хижняк, расплакалась и рассказала ей все. А до этого – никому ни полслова. Там, понимаете, возникла страшная коллизия. Сын вырос, в этом году кончает Киевский университет. И до сего дня уверен, что отец его геройски погиб на фронте. Она специально после войны все бросила, уехала из Здолбунова, чтобы кто-нибудь не рассказал пацану о том, кем был его отец. Я ее хорошо понимаю – это для парня было бы незаживающей раной. И вот рвется Хижняк на части: надо бы пойти, заявить, проверить, не ошиблась ли она. А с другой стороны, боится: вдруг не подох он тогда, жив, арестуют его – процесс громкий, в газетах все. Сын, счастье единственное, проклянет ее за то, что скрыла от него такое. А через месяц распределение у парня. И все же Таня убедила ее, что молчать нельзя. Но поскольку Хижняк не была полностью уверена, что на фотографии именно Ерыгин, Таня вызвалась по дороге заехать и проверить – это же по пути, два с половиной часа на автобусе от Брянска.
Вот так появился лишний день в командировке Аксеновой. Таня сошла с поезда в Брянске, по газетному фотоснимку с помощью местной редакции легко установила Ерыгина и поехала к нему…
Машина промчалась мимо щита с надписью «Москва», зашелестела по Ленинскому проспекту. Шарапов слушал сосредоточенно, ни разу не перебил.
… – На месте его не оказалось – в районе был. Аксенова объяснила жене, что она корреспондент, стала беседовать с ней. И тут Таня допустила ошибку. Жена, очень простая, тихая женщина, добросовестно пересказала Ерыгину содержание их разговора. Как я понял, его насторожили три вопроса Тани: давно ли они женаты, где он был во время войны и жил ли раньше Ерыгин в Здолбунове. И старый волк сделал стойку.
Таня сама не была уверена в том, что она нашла подлинного Ерыгина. Очень тонкая, деликатная, она не решилась обратиться в официальные органы с предложением проверить подозрения Хижняк. Боялась оскорбить человека таким жутким предположением. Тем более что жена сказала, что он через пару дней собирался поехать по делам в Москву. Таня оставила для него записку со своим телефоном и попросила срочно позвонить ей по очень важному делу.
И тогда он положил в чемодан купленную в Брянске у воришки винтовку…
Тихонов помолчал, долго смотрел в окно, потом сказал:
– Я вот все думал – зачем он купил тогда винтовку? На всякий случай? Вряд ли. Недавно прошли большие процессы над пойманными изменниками, и он точно знал, что ни под какую амнистию не подпадет…
«Волга» с визгом прошла поворот с бульвара и выскочила на уже безлюдную ночную Петровку, затормозила у ворот. Шарапов и Тихонов вылезли, постояли, глубоко вдыхая холодный чистый воздух. Шарапов достал пачку сигарет, спросил:
– Может, закуришь?
Тихонов пожал плечами:
– Давайте испорчу одну за компанию.
Они стояли, прислонясь к ограде, и курили, и постовой удивленно смотрел на них. Шарапов бросил окурок в снег, взял Тихонова за руку:
– Пошли, Стас. Еще немного.
Они поднялись в кабинет Шарапова, и он, не снимая пальто, подошел к телефону, коротко бросил:
– Ведите.
Сидели, молчали, смотрели друг на друга и думали каждый о своем, оба об одном и том же. До тех пор, пока в коридоре не раздался тяжелый размеренный стук шагов. Так шагает конвой.
Он вошел в дверь боком, так и стал посреди комнаты, набычившись, с ненавистью глядя на них. Молчали долго, и Тихонов потом не мог вспомнить: как долго это было – час или минута. И все в комнате было пронизано такой взаимной ненавистью, что Стасу показалось, будто окна не выдерживают ее тяжести и тонко дрожат.
Наконец Шарапов сказал:
– Ну, Лагунов-Ерыгин, будете каяться или пойдете в суд на одних следственных доказательствах?
Лагунов хрипло выдохнул:
– Какие еще, к хренам, доказательства у вас есть?!