Эту заброшенную стройку тоже будто брали приступом – повсюду были навалены груды битого кирпича, дыбились катушки старых кабельных барабанов, надолбами торчали треснувшие бетонные балки. Мы присели с Жегловым на перевернутый ящик, и я спросил его:
– А кого мы тут ждем?
– Знающих людей… – коротко сказал Жеглов, и мне в темноте показалось, будто он усмехается.
– Они нас тут в темноте не углядят, твои знающие люди.
– Я их сам угляжу, – хмыкнул Жеглов.
– Но ведь… – собрался я пуститься в обсуждение, но Жеглов положил мне руку на плечо и шепнул:
– Давай помолчим. Так лучше будет…
И мы с ним молчали. Довольно долго. Пока я вдруг не услышал шорох – сыпались обломки под ногами, шаркали подметки по мусору. Я толкнул Жеглова в бок – идут! Глаза мои уже привыкли к темноте, и я увидел, как Жеглов вытянул шею, тщательно прислушиваясь, и осталось у меня слабое утешение – со слухом у меня лучше, чем у него. В черном сумраке я увидел силуэт человека. Жеглов еле слышно присвистнул два раза: «фью-фью!» И тот ему ответил так же. Жеглов мне сказал:
– Подожди меня тут…
Он неслышно скользнул в темноте к знающему человеку, и мне тоже было на него любопытно взглянуть, но у Жеглова были, по-видимому, в этом смысле другие планы.
Тихо здесь было, за забором. Из-за домов проникал сюда отсвет фонарей, с улицы доносился дребезг колес на разбитой мостовой. И в слабом отсвете я видел четкие фигуры Жеглова и его знающего человека, будто вырезанные из черной бумаги, как это очень ловко делал в фойе «Урана» инвалид всем желающим за рубль: вырезали и забыли наклеить на картон, и от этого они все время в разговоре шевелили руками, наклонялись друг к другу, и мне казалось, что они играют в китайский бокс – потычут пальцами, побарахтаются, разойдутся и снова бросаются в бессильную атаку.
Потом этот человек быстро и незаметно исчез, а Жеглов свистнул и помахал мне рукой. Я подошел и, хотя мне очень хотелось узнать, что сказал знающий человек, спрашивать все-таки не стал – Жеглов ведь не хотел, чтобы я слышал их разговор, будто я посторонний или болтун и мог кому-то растрепаться.
Мы вышли на Цветной бульвар, и я подумал о том, как мы все время неотвратимо крутимся вокруг места, где убили Васю Векшина; что бы ни происходило, мы так или иначе выходили сюда, и я не мог понять, случайность это или есть какой-то тайный смысл в том, что мы снова и снова попадаем на Цветной.
Перешли мы через трамвайную линию и отправились в глубь Сухаревского переулка. Жеглов покосился на меня и спросил:
– Ты чего надулся как мышь на крупу?
– Я? Ничего я не надулся! Это тебе показалось…
– Ха, показалось! А то я не вижу.
– А если видишь, то чего спрашиваешь?
– Ох, Шарапов, беда мне с тобой – сколько же еще тебя надо будет учить? Со временем ты уразумеешь, что оперативная работа требует доверия собеседников, спокойствия в разговоре, что всякий третий гораздо более лишний, чем в любви!
– Зачем же ты меня с собой взял? Чтобы с места на место не скучно было ходить?
Жеглов весело засмеялся:
– Как зачем? А если мой собеседничек захочет меня ножичком потрогать? Они ведь люди ужасно грубые и нервные…
И я так и не понял, всерьез говорит Глеб или шутит, потому что он оставил меня неожиданно в какой-то подворотне, пробормотав:
– Одну минутку… – И постучал в окно бельэтажа – «тук-тук». И еще три раза подряд – «тук-тук-тук». В окне погас свет, мелькнуло чье-то лицо за стеклом, приплюснулось блином и исчезло. Жеглов пошел во двор, сказав мне:
– Ты тут на лавочке посиди пока…
Всклокоченная старуха прошагала от дверей к сараям, в тени которых пристроился Жеглов, и что-то они там долго бурчали промеж себя, и старуха рокотала, как мотор на больших оборотах, и Жеглов ее укрощал все время:
– Понятно, понятно… Бабаня, не определяйте голосом… Тише… Да не гудите вы так!..
Потом мы поднялись по Сухаревскому, пересекли Сретенку и через Даев переулок начали петлять по проходным дворам, по каким-то задворкам, вышли на Ананьевский. Я не выдержал и спросил:
– Ну и что?
– А ничего! – беззаботно сказал Жеглов. – Не знают они ни хрена…
И здесь с кем-то разговаривал Жеглов в подъезде, и лица этого мужика я тоже не видел. В троллейбусе проехали по Мещанке и сошли на Капельском, и тут возобновился наш головокружительный обход по бесчисленным проходным дворам, тупикам, по баракам, старым, покосившимся домишкам, и только по своей военной привычке ориентироваться в направлении я смекал, что мы постепенно смещаемся к Каланчевке, к трем вокзалам.
Было, наверное, уже около полуночи, когда весело насвистывающий Жеглов спустился с чердака шестиэтажного дома около железнодорожной насыпи у Ленинградского вокзала. Он подталкивал перед собой невероятно чумазого парнишку и говорил ему:
– Ты, Рублик, не шелапутничай больше – иди и скажи, что от меня, там примут, а я завтра позвоню обязательно, все будет в порядке. Усек?
– Усек, – хрипло сказал парнишка. – Не наврете, гражданин Жеглов?
– Хамский ты шкет, Рублик. Ты разве от кого слышал, чтобы Жеглов врал? Беги, пока не передумал. Брысь!
И парень побежал в сторону вокзалов, а Жеглов хлопнул меня ладонью по спине и сказал:
– Все, можем идти спать. Петя Ручечник завтра будет в Большом театре…
Я действительно очень удивился и спросил Жеглова, не скрывая восхищения:
– Ну ты и даешь! А откуда узнал?
– От верблюда! – находчиво сказал Жеглов и потащил меня к трамвайной остановке.
* * *
...
К СВЕДЕНИЮ ГРАЖДАН ГОРОДА МОСКВЫ
С 16 октября 1945 года будут выдаваться талоны на приобретение керосина. Керосин выдается всему населению города по 2 литра на человека. Выдача талонов будет производиться по месту получения основных продовольственных карточек через уполномоченных карточных бюро учреждений.
Продажа керосина в нефтелавках начинается 17 октября с. г. Срок действия талонов – до 1 ноября 1945 года.
Зав. Мосгорторготделом Филиппов
Извещение Московского городского отдела торговли
Я подписал кадровичке пропуск на выход и взглянул на часы: половина первого. День проходил в трудах праведных, но совершенно без толку. По списку, который мы составили со следователем Панковым, я вызывал и допрашивал сослуживцев Груздева и Ларисы, и все это было довольно нудно, хотя бы потому, что я не знал толком, о чем их спрашивать. «Что вы можете сказать о нем как о человеке?», «Какой он работник?», «Известно ли вам что-либо об их взаимоотношениях»? – глупости какие-то. Груздев ведь при всех условиях не был этим самым… Синей Бородой… Как там ни расспрашивай, убил-то он впервые и вряд ли советовался об этом с сослуживцами или делился с ними своими переживаниями. А уж о Ларисе и говорить нечего…