— Теперь не сожалеете?
— А чего сожалеть? Ихняя верх взяла. А вы как считаете?!
— Кто его знает, как дальше сложится. Поживем — увидим. Однако, потерявши голову, по волосам не плачут. Oбpaтного пути у нас с вами нет.
— И то правда, — глухо отозвался Алекс.
— Скажите, а что представляет собой ваш шеф?
— Дылда? — многозначительно произнес Алекс. — Это, насколько я понял, отныне и ваш шеф.
— Да-да! Конечно. Только почему дылда?
— За длинный рост солдаты его так прозвали. Ну и к подчиненным это перекинулось. Между собой мы его тоже так зовем…
За окном послышался громкий незлобный лай.
— Вон с любимым псом развлекается. Засиделась собака, пока его не было. А другим не разрешает подходить к ней. Да и возьмется ли кто?! Она у него, словно бешеная, на людей кидается. Только его и слушает.
— Так что он за человек? — повторил свой вопрос Дубровский.
— Обыкновенный немец. До войны, говорят, был сотрудником криминальной полиции в Берлине. Член партии национал-социалистов. Никому, кроме фюрера и своей собаки, не доверяет. Любит он этого пса, а еще пуще — баб. В одной Кадиевке больше десятка девок перепортил.
— А с подчиненными как?
— Поживете, поработаете — сами увидите. Если старание проявите — приживетесь, а нет — в лагерь может отправить.
— Придется постараться.
— А здесь работа не деликатная — руки кровью марать придется.
Дубровский насторожился.
— Что вы имеете в виду?
— Не прикидывайтесь. Не с девками же он с вашей помощью беседовать собирается. С ними он сам общий язык находит. В этом деле руки красноречивее слов бывают. А вот на допросах… Там не только языком, мускулами тоже работать надо, — многозначительно произнес Потемкин и после недолгой паузы добавил: — А люди кричат, да что там говорить, некоторые просто воют от боли.
— А если я откажусь?
— Попробуй откажись. Значит, кишка тонка. Такие Рунцхаймеру не нужны. Здесь таких не держат.
В сенях послышался топот, в дверь постучали.
Потемкин поднялся с кровати, крикнул, чтобы входили, и, подойдя к лампе, прибавил света. В дверях показался пожилой немецкий солдат. Переводя взгляд с Потемкина на Дубровского, он несколько замешкался, но потом решился и доложил Потемкину, что кровать и постель доставлены.
— Хорошо, побыстрее заносите в комнату! — распорядился тот. — Но сначала передвиньте этот шкаф.
Дубровский встал, шагнул к шкафу, намереваясь помочь, но Потемкин жестом остановил его:
— Нет-нет! Не надо. Сами справятся.
Солдат приоткрыл дверь, окликнул второго. Вдвоем они передвинули шкаф, внесли кровать и, поставив ее у стены, аккуратно застелили постель на соломенном тюфяке.
— Спасибо! — поблагодарил их Дубровский.
— Пожалуйста? Пожалуйста! — вразнобой ответили они, удаляясь из комнаты.
Когда их шаги окончательно стихли, Дубровский, как бы раздумывая вслух, негромко проговорил:
— Никогда не видел, чтобы немецкий солдат ухаживал за русским переводчиком.
— Привыкайте, господин Дубровский. В нашей команде свои порядки.
— Не вонимаю! Разве немцы уже не господа?
— Эти двое на время выбыли из господского сословия. Они арестованы за какой-то воинский проступок и предстанут перед судом. От нас зависит их дальнейшая судьба…
— Господин Алеке, не слишком ли много мы на себя берем?
— Нет, нет. Вы не совсем точно меня поняли. Их судьба зависит не от нас с вами, а от группы тайной полевой полиции, в которой мы с вами служим. От фельдполицайсекретаря Рунцхаймера, от фельдфебеля-следователя.
— Неужели у Рунцхаймера такие полномочия? Ведь по армейским понятиям он всего-навсего лейтенант.
— Этого лейтенанта побаиваются армейские генералы. Ему предоставлено право самолично выносить смертные приговоры. Конечно, к генералам и офицерам германской армии это не относится. Но проступки рядовых великой Германии Рунцхаймер разбирает сам и волен пресекать их по своему усмотрению, вплоть до расстрела. По делам же местного населения и говорить не приходится. Он и царь, он и бог. Хочет — казнит, хочет — милует.
— Да-а! Ничего не скажешь, права большие. А каковы же обязанности?
Потемкин метнул недоверчивый взгляд на Дубровского, прищурился и, глубоко вздохнув, молвил:
— Подробности у Рунцхаймера. Он сам берет подписку о неразглашении тайны, сам и посвящает в иезуиты святого ордена ГФП-721.
Дубровский помолчал, подошел к своей кровати и, присев на самый край, оглядел Потемкина. «Низкорослый, круглолицый человечек, с большим толстым носом и маленьким, обрубленным подбородком, — старался он мысленно запечатлеть портрет этого сотрудника тайной полевой полиции. — Так-так! Что же еще характерного? Большой лоб, темные волосы зачесаны назад и набок. А еще? Глубоко посаженные глаза. Верхняя губа шире обычного».
Потемкин убрал со стола газету, достал из шкафа почти новый немецкий френч и, насвистывая, стал одеваться.
«Хорошо бы узнать возраст и место рождения», — вспомнил Леонид назидания капитана Потапова и тут же спросил:
— А вы сами, Алекс, из каких краев будете?
— Я почти местный, — ответил тот, просовывая руку в рукав зеленого френча, на котором Дубровский разглядел солдатские погоны, — родился в станице Авдеевская, теперь она Авдеевка называется. Недалеко от Сталино.
— Там и немецким овладели?
— Нет! С образованием история длинная. Отец у меня на станции слесарничал. А в тридцатом году его раскулачили, выслали с Украины, хотя хозяйство наше всего двумя коровенками от других отличалось. Было мне в ту пору шестнадцать годков. Поехал и я на восток за счастьем. Поначалу на работу в Куйбышеве пристроился, а потом там же в институт педагогический поступил. Тяга у меня к учебе. В тридцать девятом году закончил институт, начал работать учителем немецкого языка в средней школе. Ровно двадцать пять лет мне тогда отгрохало. Жениться было собрался, да передумал. И к лучшему. Одному-то спокойнее.
За окном послышался отдаленный натужный гул пролетающих самолетов. Потемкин свернул трубочкой ладонь, приложил к уху.
— Наши пошли! Я их по звуку безошибочно узнаю, — похвастался он, обернувшись к Дубровскому.
— Наши-то наши. Это я сразу почувствовал, — отозвался тот. — А вот какого типа самолеты — можете определить? Я, например, точно знаю. Могу даже пари держать.
Дубровский намеренно соврал. По монотонному реву авиационных моторов он не только не умел опознавать типы самолетов, но не научился определять даже их принадлежность. Он заведомо готов был проиграть пари, лишь бы выяснить, какие самолеты Потемкин назвал нашими. Расчет оказался точным. Потемкин вновь приложил к уху сложенную трубочкой ладонь, на лбу его обозначились складки. Через мгновение он торжествующе посмотрел на Дубровского и сказал: