— Вам кого?
— Михаил Высочин здесь проживает?
— Я и есть Михаил Высочин.
— Значит, мы к вам! — Дубровский бесцеремонно переступил порог.
— Пожалуйста, проходите.
За раскрытой дверью, которая вела в комнату, мерцал тусклый огонек настольной керосиновой лампы. Приказав солдату остаться в сенях, Дубровский огляделся. Кроме комода, шкафа, кровати и небольшого квадратного стола, в комнате ничего не было. За измятой портьерой, висевшей на стене, угадывался проход во вторую комнату.
— Кто еще здесь живет? — спросил Дубровский.
— Мой брат Николай Высочин.
— Где он сейчас?
— Здесь, — ответил Михаил и громко сказал брату: — Николай, ты спишь, что ли? К нам тут гости пожаловали.
— Сейчас поднимусь, — пробурчал сонный голос из другой комнаты.
— А вы мне не нужны, можете продолжать спать! — крикнул ему Дубровский. — А впрочем, вам придется запереть дверь. Ваш брат отправится с нами в полицию…
Из-за портьеры вышел Николай. На нем тоже были только трусы и майка. Он пригладил рукой взлохмаченные русые волосы, протер глаза.
— За что его? — спросил он, испуганно поглядывая на Михаила.
— А вы кто такой, что я перед вами должен отчитываться? — строго сказал Дубровский. — Где работаете?
— Токарь я. В электромеханических мастерских.
— Пока оставайтесь дома, потребуется — и с вами разберемся. А вы, — Дубровский обернулся к Михаилу Высочину, — собирайтесь, пойдемте со мной.
— Зачем? Что я сделал? — с дрожью в голосе проговорил Михаил.
— Одевайтесь, одевайтесь! Там все выясним.
— Где — там?
Голос Михаила вконец сорвался. Он никак не мог попасть ногой в штанину. Потом, видимо взяв себя в руки, присел на кровать, натянул на ноги брюки, надел ботинки на босу ногу.
Николай подбежал к комоду, достал из выдвинутого ящика немного хлеба, две вареные картофелины, завернул их в какой-то платок и протянул брату:
— На, возьми. Может, завтра еще раздобуду, тогда принесу.
— А куда принесешь-то? — спросил Михаил, натягивая рубаху.
— В полицию принесу. Тебя же туда забирают.
— А ты видел, чтобы полицейские в немецкой форме ходили? — спросил Михаил, кивая на Дубровского.
— Никаких передач ему не потребуется, — многозначительно сказал тот, пристально вглядываясь в лицо Михаила Высочина. — Ну, готовы? Тогда пошли.
Николай подбежал к брату, обнял его, уткнулся ему в грудь. Тот похлопал его по спине, сказал:
— Ничего, Никола! Поживи один. Главное, будь человеком. Увидишь Лиду, расскажи, как было.
— Кто такая эта Лида? — резко спросил Дубровский.
— Дивчина моя, — ответил Михаил и, обращаясь к Николаю, добавил: — Ну, браток, давай поцелуемся на прощание.
Он прильнул к брату и что-то успел прошептать ему на ухо. Дубровский уловил только слова «совхоз Ильича», но сделал вид, что ничего не услышал.
— Ну, хватит, хватит! Не навек прощаетесь! Пошли!
Когда Михаил Высочин подошел к раскрытой двери, ведущей в сени, Дубровский приказал солдату следовать впереди. За ним, понуря голову, зашагал Михаил Высочин. А в двух шагах позади него пошел Дубровский. Так, гуськом, они и дошли до здания русской вспомогательной полиции. Возле входа прохаживался полицейский с карабином. Дубровский отпустил солдата, предварительно поблагодарив его за добросовестную службу фюреру и великой Германии.
Дежурный по полиции, с сонным видом, по первому же требованию Дубровского выдал ему ключи от комнаты и услужливо спросил:
— Не требуется ли еще чего-нибудь?
— Нет, нет. Мы ненадолго, — ответил Дубровский. Оставшись в комнате наедине с Михаилом Высочиным, Дубровский разрешил тому сесть. Сам уселся за стол напротив и пытливо заглянул в его глаза. Михаил виновато потупил взор.
— Так вот, Михаил Высочин, сегодня протокола я вести не буду. Для этого у нас впереди много времени. А пока расскажите мне все про вашу партизанскую банду. Все, что вы о ней знаете.
— Никакой банды я знать не знаю. Я честно работаю на шахте.
— А вы не торопитесь с ответом. Подумайте хорошенько. Чистосердечное признание может спасти вам жизнь.
— А мне и думать нечего. Я…
— Постойте, постойте… Поднимите глаза.
Михаил с трудом оторвал взгляд от поверхности стола и посмотрел на Дубровского. В его серых, чуть расширенных глазах чувствовался испуг, но вместе с тем в них сквозила и решимость.
— А откуда у вас листовки со сводками Советского информбюро?
— И про листовки я ничего не знаю.
— Так. И Лидию Смердову вы тоже не знаете?
— Не знаю я никакой Лидии.
— Как же так? А брату вашему про какую Лиду говорили?
Михаил Высочин вновь потупил взор. Потом с трудом выдавил из себя:
— Есть у меня девушка. Лидой зовут. А вы все Лидия да Лидия. Вот я и попутал.
— А какие листовки вы ей давали?
— Не давал я ей ничего. Зачем это мне? У меня мать при Советской власти арестовали. До сих пор не знаю, жива ли, погибла ли. Думал, при новой власти спокойнее будет. А вы и меня туда же. Что я вам сделал?
— Пока ничего особенного, распространяли антигерманские листовки. Но ведь кто-то взорвал водокачку, кто-то поджег маслозавод. Разве не ясно, в Кадиевке действует партизанская банда.
— А при чем тут я? Что, на мне свет клином сошелся?
— Не только вы. Есть еще некто Кононенко. Вы его знаете? При упоминании Кононенко плечи Михаила Высочина как-то сникли. Не поднимая головы, он ответил:
— Нет. Кононенко я тоже не знаю.
— Еще раз прошу вас подумать серьезно о своем положении. Сейчас я с вами спокойно разговариваю. Но у меня есть средство заставить вас говорить правду. Не вынуждайте меня прибегать к крайностям.
— Я говорю правду. Я ничего не знаю про партизан. И никакого Кононенко не знаю.
— Могу напомнить. Он был директором совхоза неподалеку от Кадиевки.
— Я в совхозе не работал. Откуда мне его знать?
— Ну, допустим. А Василия Иванова вы тоже не знали?
Михаил Высочин недобрым взглядом посмотрел на Дубровского.
— Так знали или не знали? — повторил тот.
— Как не знать! Был мужем моей сестры.
— А почему был?
— Потому что был, да весь вышел. Говорят, расстреляли его…
— Кто расстрелял? — не унимался Дубровский.
— А кто его знает! Он еще до прихода немцев с квартиры исчез. Может, русские и расстреляли.