Километрах в двадцати пяти от города, неподалеку от Самархейля, где когда-то жили наши советники и даже сохранились надписи по-русски, нас пересадили из автобусов на бронегруппу: два афганских бэтээра и боевую разведывательно-дозорную машину, БРДМ.

Тут произошел эпизод, который, вспоминая потом, иначе как мистическим не назовешь.

С самого первого дня в Афганистане я всегда занимал на бэтээре одно и то же место, которое считал для себя «заговоренным»: слева, над люком водителя. Объяснения этому нет никакого, это место ничуть не лучше и не хуже любого другого. Но на войне у многих материалистов, вроде меня, есть свои приметы, которым, даже ни во что эдакое не веря, следуешь всегда. На всякий пожарный.

Так вот: тогда, под Джелалабадом, «мое» место на «броне» оказалось занятым. Старенькая «бээрдэмка» была облеплена прессой, как варенье осами, и пересаживать коллег из-за глупого моего суеверия было никак невозможно. Пришлось мне карабкаться наверх и найти себе место где-то позади башни, которую венчало прикрученное толстой веревкой запасное колесо. Как потом оказалось, это меня и спасло.

Вдоль трассы, ведущей к пакистанской границе, виднелись следы недавних боев: обугленный танк съехал на обочину, воронки минных разрывов чернели на дорожном полотне. Сама же дорога была все так же красива. Даже не дорога, а сплошной зеленый тоннель из диковинных деревьев, которые смыкали свои кроны над головой. Временами деревья редели, и в этих прорехах мелькали кишлаки, зелень полей, хребты близких гор. Время от времени у дороги попадались афганские посты. Солдат на одном из них кашеварил на костерке у разрушенного моста, оторопелым взглядом смотрел вслед бэтээрам с необычными пассажирами в ярких гражданских куртках.

— Это война? Ха-ха-ха, — заливался смехом сидевший рядом со мной Франсис Кремье, пожилой репортер из «Юманите».

Все произошло мгновенно, едва дорога вырвалась из зеленого тоннеля на открытую широкую долину, по которой оставалось километров десять до пропускного пункта Торкхам на пакистанской границе — цели нашей бессмысленной и безрассудной поездки.

Взрыв вздыбил каменистую землю у самой дороги. Потом другой, третий, гранитная крошка посыпалась на голову. Эти секунды отложились в памяти рваными, почти не связанными меж собой картинками. Афганец, который сидел на моем месте, над люком водителя, теперь лежал с перебитым горлом, из которого струей хлестала кровь. Кровь текла по виску тассовца Александра Снастина. Кровь на броне повсюду, на куртке японской журналистки, которая зашлась в истошном крике — не то от страха, не то от боли. Кровь на шее, на пиджаке у правдиста Олега Игнатьева, сидящего верхом на пулеметной башне.

Идущая следом за нами машина остановилась на мгновение, потом двинулась снова, я успел увидеть кровь на куртке корреспондента «Красной звезды» Александра Олийника, который втягивал в люк раненого Юрия Тыссовского, заведующего отделением ТАСС.

Обстрел продолжался еще несколько минут. Мины падали слева от нас, то ближе, то дальше от дороги. Ошалевший, оглохший от взрыва, но невредимый водитель-афганец гнал БРДМ, торопясь к спасительным горам, которые чернели вдалеке. Все вжались в перепачканную кровью броню обреченно и молча, слушая рев движков и вой ветра в ушах. Только правдист Олег Игнатьев, ветеран Великой Отечественной, пожилой уже человек, много повидавший на своем веку, так и не сменил позы, остался на башне. Даже ухитрился закурить на ветру и, промокая кровь носовым платком, невозмутимо прокомментировал:

— М-да… Меня, кажется, зацепило.

Страха почему-то не было. Было грустно и очень печально на душе оттого, что, быть может, умереть придется уже сейчас, в этом чертовом Нангархаре. Ни за что, по своей же глупости, и это несправедливо, потому что еще так долго можно было бы еще жить…

Как оказалось потом, больше всех досталось Юрию Тыссовскому. У него разворочено бедро, дырка такая, что туда вошел бы кулак. Он потерял много крови, потерял бы еще больше, не окажись у запасливого Олийника марли и бинтов. Перепало и щуплому, похожему на мальчишку индийцу Пратапу Чакраварти, который представлял агентство Франс Пресс: он ранен в голову, в ключицу и в руку. Мелкими осколками посекло еще шестерых, причем все они, за исключением Тыссовского, ехали на нашей БРДМ. Какие боги берегли меня?

На аэродроме ко мне быстрым шагом подошел генерал Серебров, тот самый, который уговаривал лететь в Джелалабад. Обнял, не сказал ни слова. Да и что тут скажешь?

Октябрь — ноябрь 1988 г.

Забытые исповеди

За несколько недель до вывода из Афганистана советских войск я увидел на столе начальника кабульского госпиталя полковника Андрея Люфинга стопку запылившихся школьных тетрадей. На их титульных листах были приклеены анкеты с крупной надписью: «Для медсестры». Вопросы были такими:

1. Фамилия, имя.

2. Почему поехали в Афганистан?

3. Кем работаете, сколько времени в РА?

4. Сколько вы сделали перевязок, отпустили процедур и прочее?

5. Что вы можете сказать о раненых, кто из них вам больше всего запомнился и почему?

6. Довольны ли вы условиями быта?

7. Ваше любимое занятие в свободное время?

8. Ваша почта (кто пишет вам, кому пишете вы)?

9. С кого вы брали пример, кому подражали?

10. Не жалеете, что прибыли в Афганистан?

11. Удовлетворены ли вы работой?

12. Что вам больше всего запомнилось?

13. Чему вас научил Афганистан?

14. Появились ли у вас друзья среди афганцев?

15. Что бы вы еще хотели сказать?

Кто составлял вопросы, армейские ли политработники или аппарат наших партийных советников, когда, кому и зачем понадобились эти анкеты — полковник запамятовал в суматохе предотъездных дней. Теперь же, когда госпиталь уже сворачивался и его палаты пустели день ото дня, эти забытые исповеди медицинских сестер и вовсе были никому не нужны. Я выбрал наугад некоторые из них: они не нуждаются в дополнениях.

Дубровина Наталья,

медицинская сестра отделения реанимации

Почему я поехала в Афганистан? Однозначно ответить на этот вопрос сложно. Причин много: это и потребность в самоутверждении, и стечение обстоятельств. Так или иначе, но все причины приняли четкие формулировки уже в Кабуле. Жалею ли, что попала сюда? Нет, конечно. Здесь у всех ценностей другая, особая цена. Афганистан оставляет след в душе, заставляет по-другому смотреть на себя, на жизнь вообще. Что бы там ни говорили, он учит сдержанности, верности. Хотя, может быть, еще и жестокости.

Сколько я сделала перевязок, процедур и прочее — на этот вопрос не нахожу ответа. Наша работа оценивается здесь совсем другими мерками. И будешь ли считать уколы в тот момент, когда у тебя в руках тает чужая жизнь. Приходится просто удивляться, сколько в этих мальчиках сил, выносливости, характера. Какая жажда жизни! Кого из них помню? Многих, но остался в памяти Игорь Семенко. Даже не знаю, почему именно он, таких ведь ребят были десятки. Игорь погиб.