Бернер вдруг подумал, что еще не поздно, он может отменить свой приказ, сорвать операцию. Сказать, чтобы она не смела ехать на улицу Вавилова, где оборудована на чердаке позиция и в футляре, разобранная на вороненые элементы, поджидает ее снайперская винтовка. Чтобы она не смела ехать на аэродром, где готовится к полету военный борт на Моздок.
Он хотел ей это сказать, но неведомая запрещающая сила, дующая из темного пятна, как из подземелья, мешала ему. Огромная, странной конфигурации скала, прилетевшая из других миров, состоящая из неизвестных веществ и металлов, с отпечатками инопланетной жизни, висела над ним, и он чувствовал ее гравитацию, ее затмевающую тяжесть, был в тени от нее.
— Ну, я пошла, до свидания! — сказала женщина. Пожала Бернеру руку, и он смотрел, как стройно и легко она удаляется, мелькая шелковым шарфом.
Он ехал в бизнес-клуб пообедать. Проезжая Пушкинскую площадь, возле памятника увидел толпу, красные знамена, транспаранты. Услышал металлические волны громкоговорителя, ударявшие о стекла автомобиля.
— Что это? — спросил он у Ахмета.
— Красные митингуют. Против войны в Чечне.
— Останови! — приказал он шоферу.
Они встали у тротуара. Бернер опустил стекло, и вместе с твердым холодным воздухом в бархатную теплоту салона ворвались визгливые, похожие на звук пилы стенания и вопли выступающего. На трибуне маленький, хорошо знакомый, доведенный до карикатуры телевизионными изображениями человек, вожак коммунистов, дергал в воздух худым кулачком, заострял вверх плечо, выкрикивал яростные, как клочки горящей пакли, слова. Толпа ловила их, хватала на лету, жадно заглатывала. Пар из множества ртов казался дымом этих съеденных огненных клочьев.
— Товарищи!.. Мы обращаемся к нашим солдатам и офицерам!.. Братайтесь с чеченскими воинами!.. Поверните сообща свое оружие против буржуев и банкиров, развязавших братоубийственную бойню!..
Толпа ревела, колыхала красными флагами, бумажными транспарантами. Бернер вдруг испытал к этой толпе, к оратору, к его дергающемуся кулаку, к кумачам и бумажным плакатам яростную, лютую ненависть.
Все его недавние раздумья и недоумения, его метафизические сомнения, связанные с загадочностью и тщетой бытия, уступили место ослепляющей ненависти к этим черным поношенным пальто, нелепым шапкам и кепкам, угрюмым, насупленным лицам и стиснутым кулакам, в которых были сжаты грубо отесанные древки.
Эта толпа желала ему, Бернеру, смерти. Желала смерти его жене, еще не родившемуся ребенку. Готова была спалить его дом, растоптать его клумбы, крушить его вазы и статуи. Черная, дурно пахнущая, ненавидящая толпа хотела ворваться в его библиотеку и кабинет, в его оранжерею и лазурный бассейн. Разгромить, осквернить, оставить мерзкое пепелище.
Он платил ей ответной ненавистью. Не пускал ее из вонючих подворотен. Морочил ее своими телепрограммами, дурачил телевизионными играми, дразнил и укрощал, рассекал на ломти, сталкивал эти ломти друг с другом, высмеивал ее кумиров и лидеров, осквернял ее мечты и идеалы, превращая ее желания, сомнения и страхи в идиотический театр.
А если это не помогало и толпа, одуревшая от голода и животных инстинктов, повалит, как это было однажды, штурмовать Кремль или мэрию, то ее будут убивать из пулеметов и танков, давить гусеницами, жечь напалмом, как крыс, загонять обратно в трущобы, в промозглые бараки и коммуналки.
— Пусть жрут свое дерьмо!.. А мы закажем суп с осетринкой!.. Поехали! — приказал он водителю.
После обеда время стало двигаться болезненными рывками — от одних телевизионных новостей до других. В шестнадцати— или семнадцатичасовом выпуске должно было прозвучать сообщение об убийстве Вершацкого. Бернер нервничал, не находил себе места. Непрерывно глядел на часы. Борясь с этими налетающими, как снаряды, отрезками времени, решил поехать в модную галерею, где на его деньги проходила презентация художественного проекта и собирался цвет модернистов.
В галерее было битком, и, войдя, он сразу спросил у привратника:
— Где у вас тут телевизор?
Ему показали плохонький «Рекорд», установленный в тесном предбаннике.
— Проверь, чтоб работал, — приказал он Ахмету и прошел в толпу.
В просторном зале протекало малопонятное действо. Вдоль стен теснились зрители — модные критики, известные художники, репортеры с телекамерами, причудливо разодетые посетители.
Посреди зала, прямо на паркете был сооружен чум или северная яранга из шестов, оклеенных лоскутами бумаги, напоминавшими косматую шкуру. Яранга слабо светилась изнутри, и в ней пребывало слаборазличимое существо, не то человек, покрытый все теми же клочковатыми наклейками, не то зверь в лохматой шерсти. Тут же, у яранги, на легком сквозном сооружении, напоминавшем нарты, сидел шаман, в маске, с бубном, с ног до головы обклеенный все теми же бумажными лоскутами. Что-то зычно, гортанно выкликал на каком-то загадочном, видимо, несуществующем языке. Среди рокота и бульканья, подобно вспышкам света в бесконечных волнистых снегах тундры, попадались матерные слова, вновь исчезающие среди лая, подвывания и стуков бубна.
Бернер раздраженно слушал песий лай, перемешанный с матом. Не понимал смысл происходящего. Раздражался видом яранги со спрятанным, притаившимся существом, сырой жеваной бумаги, разбросанной по паркету. Считал, что все это шарлатанство, оплаченное из его кошелька, и следует сократить расходы на этих бесталанных дураков, считающих себя солью земли.
Шаман перестал вздрагивать и кричать. Сильно ударил в бубен. Наступила тишина, и в яранге послышалось хрюканье и тяжелое сопение. Продираясь сквозь колья, наружу вылезло странное горбатое существо с лепной бумажной мордой и длинным отточенным рогом. На четырех ногах, горбя спину, раскачивая веревочным хвостом, существо, постанывая, двинулось по паркету. Приблизилось к толпе, упираясь рогом в колени и промежности мужчин, засовывая бумажное рыло под юбки женщин и при этом постанывая и хрюкая, как дикобраз.
Шаман опять начал стенать и материться. Извлек на свет картонную торбу. Понес ее к зрителям. Притоптывал, приплясывал. Стал извлекать из торбы яркие цветастые маски и одаривать ими зрителей. И всякий, кто прижимал к лицу размалеванную красно-желтую, сине-золотую, зелено-черную маску, вдруг словно терял рассудок. Начинал скакать, приседать, вертеться волчком, издавая нечленораздельные звуки.
Шаман, поглядывая сквозь прорези своего забрала смеющимися глазами, протянул Бернеру черно-золотую с красным узором маску, напоминавшую голову китайского дракона. Бернер принял, прижал к лицу. И почувствовал, как маска прилипла ко лбу, переносице, скулам. Срослась с его кожей, пропиталась его кровью и соками. Стала его лицом. И он, будто поднесли ему чашу с веселящим зельем, почувствовал прилив безумного веселья, энергии и свободы, желание скакать, размахивать руками. Кругом него прыгали и танцевали, толкали, дергали за рукава, щипали за грудь и ягодицы. Повинуясь общему безумию, подчиняясь маске, ставшей его личиной и сущностью, он пошел ходуном, завертелся, как вьюн, завыл по-звериному, защелкал по-птичьи. Стал хватать соседей, обнимать женщин, бесстыдно вилял бедрами, изображая неистовый, рождавшийся из нелепых и случайных движений танец.