Отдав распоряжение подоспевшим взводным принять людей и организовать их питание, сам пошел в канцелярию начальника штаба за документами. Второпях не подумал, что девяносто семь папок одному не унести. Пришлось вызывать Тимчука с Богдановым.
Вернувшись в блиндаж, не теряя даром времени, засел за изучение личных дел. Вначале — беглый просмотр, выявление бывших командиров, солдат-фронтовиков, гражданских лиц и уголовных элементов. Папки этих дел по четырем стопкам — на стол. Остальные пока на полу. Затем — внимательное, переосмысливаемое ознакомление с каждой стопой и деление ее в свою очередь на четыре равные части, конкретно по взводам.
Пока всю гору бумаг перелопатишь, не один час уйдет. Доверять анкетным данным и всему, что в личных делах содержится, тоже не приходится. В тюрьмах и лагерях случалось всякое: и подмена документов, и благовидная «липа», когда при отсутствии подтверждающих документов некоторые сведения вносились со слов самих заключенных. Бывало, что под личностью заводского рабочего скрывался матерый рецидивист или злостный уклонист от воинской службы типа Шкаленко.
Не случайно комбат требовал не только анкетного, но и личного знакомства с определенной категорией лиц, которая, по его представлениям, нуждалась в проверках и более пристальном внимании. Павел успел произвести первичное распределение дел, когда в дверь негромко постучали. Вошел Титовец.
— Разрешите?
— Проходи, — пригласил Павел, отметив про себя, что присутствие нового взводного может оказаться кстати.
— Что там у нас в активе? Командиры есть? Сержанты-фронтовики?
— Аж тринадцать человек. Чертова дюжина.
— Разрешите лично ознакомиться. Мне троих командиров отделений нужно.
— Присаживайся.
Балтус с застывшим выражением на лице держит долгую, тяжело набухающую вступительную паузу. Командиры рот, рассевшись на лавках, прячут глаза, напряженно ждут.
Общебатальонный смотр строевой подготовки закончился конфузом. Прохождение ротных порядков по плацу обкаркало даже воронье, тучами висевшее на обрамлявших церковную площадь раскидистых тополях и вязах. Одно утешение для ротных — приятным исключением не стал никто.
— Плохо, товарищи офицеры. Никуда не годится, — ровным однотонным голосом выносит свое заключение комбат. — Это какой-то лагерный развод, а не армейский строй. Даю вам еще пять суток на подготовку. Ответственность персональная. У кого есть ко мне вопросы — прошу остаться. Остальным — разойтись.
Ротные, переведя дух, с шумом поднимаются со скамей. Высыпав на штабное крыльцо, дружно тянутся к карманам за куревом. Расходиться явно не торопятся. Редки минуты, когда удается побыть вот так, в общем кругу, пообщаться свободно. Все больше слухами друг о друге пользуются.
— И чего батя громыхает, — делая глубокую затяжку, вопрошает новичок в командирской среде командир седьмой роты Степан Заброда. Дым со словами толчками выходит у него изо рта. — В нормальных частях дисциплину с трудом держат, а у нас что?! Понапихали в батальон кого ни попадя и хотят, чтобы мы за три недели солдат из них сделали. Да еще чтобы они ножку держали и, как на Красной площади, шаг печатали. Кому эта шагистика вообще нужна?
— Особенно на пустой желудок, после жиденькой похлебки с одной капусткой, — язвительно вставляет Иван Харин. Командир восьмой роты известен склонностью к резонерству и критическому пересмотру распоряжений начальства, которые не соотносятся с его понятиями о практическом толке и способны принести больше вреда, чем пользы. — Очень доходчиво!
— Дело не в шагистике, мужики. Вы что? Армия есть армия. Это дисциплина и строй. Только в строю солдат становится солдатом, — возразил Корниенко, адресуясь по преимуществу к командиру восьмой. — Как в строю идут, так и в бою себя покажут.
— Ты хрен с пальцем не путай, Федь, — взъерошился в ответ щуплый заводной Харин. — Что ты нас элементарщиной кормишь? Уставы все мы знаем. Много чего в них понаписано было, только война все перекроила. Новые вон пишут…
Корниенко подобрался, повел плечами, распрямляя ремни, метнул в Харина неприязненный укоряющий взгляд:
— Я не путаю. И в тылу, и на фронте армия на дисциплине держится. А она со строевой подготовки начинается. Когда человек приучается строевые и учебные команды выполнять, тогда он — солдат.
— А тупая солдафонская муштра какое ко всему этому отношение имеет? — ехидно прищуривается Харин, ожидая, видимо, что против тупого солдафонства у командира первой убедительных возражений не найдется.
— Комбат за дисциплину спрашивает. По строю судит. Есть строй — значит, подразделение крепкое, боеспособное.
— В атаки печатным шагом не ходят. Мы — штрафной батальон, а не каппелевцы. Нас для прорывов готовят. Тут другое умение требуется…
— Но и не махновцы тоже, — поймал на слове Харина Корниенко. — Чуть расслабились — и вон чего получили.
— Опять путаешь! Чтобы боеспособность была, надо с утра до ночи на позициях ползать, учиться укрепленные высоты и населенные пункты брать, а не по плацу шлепать. Сапоги и без того на ладан дышат.
— Одно другому не мешает.
— Ну, ты долдон! — кладя конец спору, Харин ловким смачным плевком посылает недокуренную сигарету в дальний полет, удрученно покачивает головой, как удивляются и недоумевают, теряясь перед непостижимостью убедить человека в вещах, которые просты и доступны любому здравомыслию.
— Будет вам баки попусту жечь, — примирительно замечает командир четвертой капитан Трухнин. — И дисциплина важна, и учить в первую очередь надо тому, что в бою пригодится. Времени у нас в обрез, а добрая треть состава винтовки в руках не держала.
Трухнин будто прочитал мысли Колычева. В графе невозвратных потерь всегда было больше новобранцев. Учить людей действиям в бою поэтому казалось ему занятием более важным и целесообразным, чем гонять их, полуголодных, часами по плацу, добиваясь четкости шага. Куда как полезней, чтобы новичок знал, как вести огонь на ходу и двигаться перебежками, приноравливаясь к местности, что делать, если оказался прижатым к земле огнем или попал под минометный обстрел, как дальше и верней бросить гранату из положения лежа или бить штыком и прикладом, сойдясь в рукопашной.
Приняв не обученное частью пополнение, Павел перекроил расписание учебных занятий во взводах, сместив акцент на отработку приемов ближнего боя. Обязал себя по мере возможности лично присутствовать на полевых учениях, выдвинув этот показатель в главный критерий оценки работы взводных. Он, как, видимо, и Трухнин, склонялся к мысли, что место батальона — в передовых порядках Воронежского фронта, ведущего активные наступательные действия в направлении Киева.
Разделял Павел и точку зрения командира восьмой капитана Харина, полагая, что батальон будет использоваться на участках прорыва со всеми вытекающими последствиями, но соображения свои держал при себе, оставаясь пассивным участником спора. Удерживал неопределенный статус полуштрафника-полукомандира. Говорить откровенно, не опасаясь быть неправильно понятым, он мог только с Корниенко и Упитом. Благо теперь переместился на штабную должность командир пятой Доценко — грубый заносчивый человек, которого не любили и опасались не только штрафники, но и коллеги, командиры рот. Старше всех по возрасту, но не по званию и боевому опыту, он тем не менее самозванно числил себя самым-самым из всех ротных и, если удостаивал кого вниманием, то только затем, чтобы свысока подчеркнуть свое превосходство, выставить напоказ и обсмеять чужие промахи и недостатки. Равным по достоинству признавал только Сачкова. Любимое словечко по адресу ротных — соплесосы.