— С тобой взвод охраны и два взвода Кужахметова. Старший команды — ты, — напутствовал его начштаба Сухорук — Машины не задерживай, сразу отправляй назад.
Получив команду на погрузку, штрафники дружно навалились на борта. В голову колонны Павел выделил взводы Титовца и Ведищева, в хвост — взвод охраны и Маштакова. Сам вместе с Маштаковым ехал в кабине замыкающего грузовика.
Одолев километров пятнадцать заснеженного межника, колонна без происшествий прибыла к месту назначения — на глухой железнодорожный полустанок, где штрафников дожидался длинный состав из пульмановских вагонов.
Полустанок подвергался жестокой бомбежке. Пристанционный поселок полностью разбит и разрушен, покинут людьми. Вдоль путей валяются цистерны, изуродованные взрывами и огнем. Станционная постройка — небольшой выгоревший домик с выхваченным бомбой или тяжелым снарядом углом. Все покрыто толстым слоем нетронутого снега — ни следа, ни тропинки. Вокруг, сколько хватает глаз — девственная белизна. Павел остановил выбор на середине состава.
Титовец, Маштаков — первый вагон. Ведищев, Грохотов — второй вагон.
Неизвестно, сколько тысяч «живой силы» перевезли эти вагоны, но по всему видно — немало. Двухъярусные нары отполированы солдатскими шинелями до лакового блеска. Стены исписаны фамилиями и датами, всевозможной нецензурной фольклористикой. Но есть и главная радость — железная печурка.
Тесноват вагон для двух полнокровных взводов. Летом, пожалуй, задохнулись бы от жары, но сейчас зима.
Оценив обстановку, Павел собрал взводных на совет:
— Урок из вагонов не выпускать. Пусть лучше в карты режутся и топят печки. Выделить команды из надежных солдат, обследовать развалины. Похоже, нога человеческая сюда давно не ступала. Может, чего из припасов найдется.
Титовец об освещении задумался.
— Ротный, пока охранники в оцепление не встали, надо пошукать по округе, может, где посудина с керосином найдется.
— Дело, — согласился Павел. — Как только машины вторым рейсом вернутся, попробуйте стрельнуть у шоферов бензинчику. С солью тоже на коптюшки пойдет.
— А мы с Егором уже отрядили людей, — как бы невзначай замечает Ведищев, ожидая, видимо, похвалы.
Павел забеспокоился:
— Кого послали?
— Не беспокойся. Двух отделенных с надежными ребятами.
Посланцы вернулись ни с чем. Кроме трех копешек сена, под снегом обнаружить ничего не удалось. Сено как нельзя кстати. Нар для всех не хватит. Кому-то придется размещаться и под нарами, и в проходе.
Павел отдал приказ перетаскать все сено на плащ-палатках в вагоны, набрать обломков досок на растопку.
Со вторым рейсом прибыл штаб батальона. Разместились по соседству в однотипном вагоне. Солдаты комендантского взвода разобрали средние нары, а из досок начали сколачивать столы, лавки, полки для документации. Все это наводило на мысль, что путь предстоит неблизкий.
Отдав последние распоряжения взводным, Павел направился к Балтусу с докладом. Комбата нашел в хвосте эшелона, куда паровоз подал открытую площадку с зенитной установкой. Здесь же, в хвосте, размещались санчасть, гауптвахта, вагон с продовольствием и боекомплектом. Тянули провода связисты.
Балтус, озабоченно наблюдавший за ходом погрузки и размещения, вполуха выслушал его доклад.
— Смотрите за людьми. Из вагонов никого не выпускать, только по необходимости и без шинелей. Чтобы никаких происшествий. Получить и раздать личные медальоны, в санчасти — бинты и йод, а также газеты. Провести политинформации. Ясно?
Возвращаясь, заглянул в вагон к Ведищеву с Грохотовым.
— Порядок, ротный, — обрадовал его Семен. — Вот пару бочонков под воду нашли. Дров запасли. Можно хоть до Северного полюса ехать.
— На Северном полюсе фронта нет. Нам где-нибудь поближе место найдут.
— А поточнее в штабе ничего не слышно? Куда едем: на север или на юг?
— Забыл комбат меня известить.
— Хорошо бы на юг. Под Сталинградом намерзся, как бы опять в снега не угодить.
— Губа не дура. Я бы тоже не прочь повоевать где-нибудь у Черного моря. Только вряд ли. Стрижка у нас с тобой не та.
* * *
Глухо за плотно притворенной дверью. Люди и звуки с пристанционных путей переместились под крыши вагонов. На опустевшем полустанке остались лишь следы хозяйственной толчеи: снег, истоптанный сотнями сапог, многочисленные тропки, дорожки по всему прилегающему пространству, перечеркнутые колеями от автомобильных колес.
Погрузку и размещение людей закончили еще засветло, больше двух часов назад. Приготовясь к отправке, ждали гудка паровоза. Но состав продолжал стоять недвижимо. Видимо, управились с погрузочными работами много раньше отведенного срока.
В битком набитом вагоне — как в перенаселенном лагерном бараке в вечерний час перед сном. Большая его часть тонет во мраке. Слабенький мерцательный огонек «бензинки» в центре до торцевых стен не достает. Воздух от скопища тел и мокрой подсыхающей одежды и обуви постепенно теплеет и сгущается, насыщаясь запахами пота и портяночной вони. В этот час в бараках заключенные, разойдясь по нарам, живут обособленной жизнью, каждый при своих мыслях. Кто-то подремывает, кто-то предается воспоминаниям, перешептывается с соседом.
Лежа между Махтуровым и похрапывающим Маштаковым на поперечных нарах у двери, противоположной входной, Павел прислушивается к голосу, ведущему рассказ о собаке Баскервилей. Голос принадлежит старшему лейтенанту Терехину, человеку с университетским образованием и, как выясняется, страстному книгочею. У него пятьдесят восьмая статья. Это Павел знает из материалов личного дела. В батальон Терехин поступил с последним пополнением, и познакомиться с ним лично Павел не успел.
Вообще слушание и пересказ литературных произведений и всевозможных выдуманных и невыдуманных жизненных историй — распространенное и почитаемое времяпрепровождение солдат перед отбоем. И в бараках на зоне, и в солдатских землянках на переформировке любят они наравне с травлей анекдотов слушать подобные пересказы. Всегда находятся люди, по воровской терминологии, толкатели романов, кто владеет искусством художественного пересказа.
Терехин — рассказчик из лучших, слово у него именно художественное.
— Не пойму я что-то, Паш, — повернувшись к Колычеву, шепотом произносит Махтуров, как бы приглашая друга к разговору. Мыслями он, оказывается, там же, где и Павел. — Терехин — антисоветчик, контра. А человек — наш. Ну не чувствую я в нем врага, хоть убей. Неужели так маскируется?
— Я знаком с его личным делом. У него точно пятьдесят восьмая статья.
— По его словам — за язык дали. Когда его роту под высотой положили, сказал, что немцы воюют не числом, а умением. А мы — дуроломы.
— Тише ты! — поморщился Павел и боязливо огляделся кругом: не слышит ли кто.