Основная линия окопов вытянулась опояской вдоль северной и восточной окраин, обращенных к фронту. От нее в обе стороны, к передовой и в тыл, к ближайшим подворьям, где сооружены были солдатские блиндажи и землянки, разбегались многочисленными рукавами глубокие разветвленные ходы сообщений. Теперь там, на развороченных нашей артиллерией позициях, обживались ротные порядки штрафников. Приводили в порядок порушенное хозяйство, готовили жилье для ожидаемого пополнения.
В самом селе, кроме исщербленного, обкрошенного монолита кирпичной церкви с обрушенной кровлей, не осталось ни одной живой и сохранной постройки. По всему обозримому пространству виднелись сгоревшие остовы грузовиков и бронетранспортеров, искореженные пушки, россыпи разнокалиберных ящиков из-под снарядов и патронов, металлические бочки из-под горючего и масел, пробитые осколками каски, распотрошенные солдатские ранцы, кучи консервных банок и винных бутылок, обрывки газет и журналов, галетные обертки. Не было только трупов. Их штрафники собрали и захоронили за селом, в дальнем отростковом ходе сообщения.
Вторая рота занимала участок на правом фланге, между первой и третьей ротами. Туда, на восточную окраину, и держал путь Колычев.
Наплюснув небрежно пилотку низко на лоб, к самой переносице, как бы придав тем самым бессвязному, хаотичному теснению мыслей недостающую строгость и упорядоченность, он, расслабленный и размягченный редким мигом теплого душевного фриволья, шел неспешным, прогуливающимся шагом по пыльной, прогретой полуденным солнцем центральной улице села и, чувствуя на спине и обнажившемся, коротко стриженном затылке жаркие пятна солнечных припеков, отстранений размышлял, восстанавливая и переосмысливая заново отдельные эпизоды из разговора с Балтусом.
Для штрафного батальона случай, конечно, небывалый. Чтобы штрафника с неснятой судимостью, да еще из тех, кому в этом самом снятии отказано буквально накануне, — да в командиры роты?! Балтус, конечно, оригинал великий, но не до такой же степени, чтобы пренебрегать опасностью и подставлять свою голову под удар Причем сознательно. Не во исполнение, а вопреки полученному от высокого начальства предостережению о недопустимости… В полном осознании, что его вызывающие действия не останутся без внимания смершевцев, и те донесут о них куда следует.
Ради чего, собственно? Неужто ради того только, чтобы отстоять справедливость в отношении него, Колычева? Да кто он такой для комбата, чтобы рисковать из-за него судьбой и карьерой? Одна тысячная песчинка безликой серошинельной массы смертников, кого он ни знать, ни помнить не обязан и для кого справедливость — уголовная статья.
Тут было над чем поломать голову.
А сам Колычев? Он-то куда? С клейменым рылом, да в калашный ряд. Пристало ли?
Нет, что касается командования ротой — оно его не пугает. С этой стороны — без вопросов. Покомандовал в свое время вдосталь. И, если разобраться, опять же во имя справедливости, окажись Колычев на месте Ульянцева или того же Суркевича, он знал это наверное, хоть никогда ни перед кем этого не выказывал, командовать у него получилось бы способнее. Получая иной раз от Ульянцева невразумительные, спорные указания, Павел всякий раз принимал их без обсуждения, но действовал на свой страх и риск по своему усмотрению, сообразуясь с собственными представлениями и опытом. И не в пример успешнее. Да и прав Балтус, психологию и повадки штрафников Павел знает лучше. А это немало.
Как отнесутся к его выдвижению ротные, сочтут ли за ровню? Пожалуй, вряд ли. Разве что Корниенко с Упитом. А такие лагерные держиморды, как Доценко с Сачковым, — точно нет. И думать нечего — не примут.
В конце концов, чему быть, того не миновать. Обидно, конечно, но что поделаешь. Нет ему благоволения свыше. Планида, видно, его такая, незадавшаяся. Хотя, если вникнуть, грех ему роптать и жалобиться на судьбу. Еще вчера отверженный, низвергнутый, как мифологический персонаж, швырком от почти покоренной вершины обратно, кувырком вниз, на самое дно штрафного окопа, сегодня он — нате вам! — командир роты и, по сути, штрафник лишь формально.
Ничуть не горше и не прискорбней его участь, чем та, что досталась на долю Шведова, Курбатова и еще трехсот с лишним штрафных душ, кому выпала полная, безусловная, но вечностная, посмертная амнистия.
Распорядись судьба иначе — как знать, запросто могла она и Колычева не старшинским крестом на погонах, а упокойным, над братским захоронением около церкви, увенчать. Но он цел, невредим и даже не задет. Лишь слегка помят моральным падением с кручи. И, как ни суди, как ни ряди, с какой стороны ни подойди, а выходит, что он скорее предмет для сторонней зависти, чем для сожаления и сочувствий.
Размышляя в одиночестве о природе своей, как он считал, фатальной невезучести, Павел затруднялся ответить: что же это за субстанция такая — судьба? Кому или чему обязан человек, что жизнь его складывается так, а не иначе?
Почему при прочих равных достоинствах судьба явно и избирательно благоволит к одним, задаривает их сверх всякой меры своей благосклонностью и столь же непреклонно и неуступчиво преследует других? Первые ходят неизменно в фаворе, в везунчиках, их линия жизни подобна траектории взлетающего самолета, уходящего с набором высоты далеко вверх, к высотам личного и общественного благоденствия. Вторые, как Колычев, ни умом, ни порядочностью не обделенные, с той же неумолимой последовательностью обрекаются на тяжкие испытания и неудачи, их линия земного бытия — как нескончаемая изматывающая полоса препятствий на учебном автодроме, сплошь колдобины и выбоины, беспрерывная череда тщет и обманутых ожиданий.
Каким-то странным, непостижимым образом они умудряются раз за разом попадать в нелепые, обидные, но вовсе не обязательные истории, бывают обойдены, терпят крушения и спотыкаются в обстоятельствах, при которых, казалось бы, и споткнуться-то не обо что. Мало того что предан самым дорогим человеком, так еще за то и наказан. А Михайлов? По приговору трибунала, применившего отсрочку наказания, Михайлов, не лишенный даже офицерского звания, отправлялся в действующую армию. На последнем свидании Павел передал ему свою меховую офицерскую куртку с просьбой продать и закупить на выручку курева. Но ни Михайлова, ни курева не дождался.
Кто решает: быть человеку успешным и достаточным или, наоборот, незадавшимся, несостоявшимся хроником? Как вообще понимать распространенные в быту многочисленные народные поверья типа «родился в рубашке», «на роду написано» и т.д. Может быть, так и понимать — в прямом смысле, буквально? И тогда нет никакого кузнеца с молотом, стечения неблагоприятных обстоятельств, досадных случайностей, а есть вполне закономерная, изначально кем-то свыше положенная родовая предопределенность, рок? И это только кажется, что виной крушениям и обманутым ожиданиям является собственная несообразность и неспособность, цепь трагических случайностей и чуждых обстоятельств. А на самом деле все случайности и не случайности вовсе, а предпосланные свыше закономерности, и мы заблуждаемся, что живем и действуем по законам и принципам собственного приготовления, выстраиваем жизнь по собственным канонам и что, делая тот или иной выбор, принимая то или иное решение, мы делаем и принимаем их самостоятельно, независимо от чьей-то воли. В действительности живем и действуем, делаем те выборы и предпочтения, которые предопределены, предначертаны нам где-то в небесных скрижалях, ниспосланы свыше.