Вернувшись с задания, Тимчук, как бы не замечая присутствия Колычева, который, лежа на койке, мысленно готовился к разговору с взводными, занялся уборкой и приборкой помещения. Поскоблил и ополоснул котелки. Вооружившись щеткой и кружкой с водой, тщательней и старательней, чем обычно, выметал пол, предварительно сбрызгивая его набранной в рот водой, как это делают домовитые хозяйки в крестьянских избах, избегая поднимать пыль.
«Еще бы и ножом поскоблил!» — отвлекаясь краем глаза на действия ординарца, усмехнулся Павел, вспоминая, как его бабка, опустившись на колени, сначала скоблила смоченное место кухонным ножом, а затем смахивала веником соскоблины в совочек. Но Павел заблуждался, приняв необычное усердие Тимчука за показное рвение. В действительности повышенное тщание, с которым налегал на пол ординарец, имело другой подтекст.
Тимчук томился, затягивал время, сторожа внимание Колычева. Павел подмечал искоса бросаемые в его сторону заинтересованные взгляды ординарца.
Наконец, сочтя момент подходящим, Тимчук решился:
— Гражданин командир роты. Разрешите обратиться!
— Обращайтесь.
— Ну а мне-то что делать? Во взвод возвращаться или при вас оставаться?
«Вот оно что!» — пронялся догадкой Павел, с сочувствием глядя на застывшего в напряженной позе ординарца.
Понять беспокойство Тимчука несложно. Должность ординарца командира роты — одна из самых завидных и выгодных в батальоне. Ординарцы, за редким исключением, в атаки не ходят, во время наступательных боев остаются в командирских блиндажах на охране имущества и документов. Привилегия, которая позволяет не испытывать судьбу лишний раз пулей, уйти из батальона по истечении срока отбытия.
Да и относительно вольная, не в общем строю, жизнь, возможность харчиться из командирского довольствия для штрафников тоже не последнее дело.
Колычев не припоминал, чтобы Ульянцев выражал недовольство своим ординарцем, и о замене Тимчука не помышлял.
— Тебя как зовут по имени, Тимчук? — веселея от сознания допущенной оплошности, мелкой, нечаянной, но доставившей ординарцу душевные страдания, спросил Павел.
— Адам я, — заволновался Тимчук, догадавшись по тону вопроса, какое принято ротным решение. — И спасибочки вам большое, гражданин командир роты. Я все для вас сделаю, не пожалеете…
«А вот это уже ни к чему!» — досадливо поморщился Павел, заслышав в голосе ординарца заискивающие, угодливые нотки.
— Ты вот что, Адам. Сооруди-ка мне старшинские погоны, да поживей, пока взводные не пришли.
— Это мы мигом, гражданин ротный! — метнулся к выходу Тимчук. И уже от порога: — А почему старшинские?
— Делай что сказано! И без лишних вопросов…
Павел как раз расправлял на себе гимнастерку с прикрепленными к ней старшинскими погонами, когда на пороге появился первый из взводных — Сахно. Тимчук при его появлении незаметно растворился за спиной.
Сахно сдержанно поздоровался. Колычеву при этом показалось, к собственному неудовольствию, что, обменявшись приветствиями, оба испытали одинаковое уязвляющее чувство, сродни ревнивой зависти: Сахно, когда выказал деланное безразличие, лишь скользнув пустым взглядом по старшинским знакам различия, и Павел, задетый сделанным не в пользу себя сравнением с форсистым, обновленным обмундированием взводного.
Почти первозданная, новенькая офицерская гимнастерка, голенища наваксенных пушечным маслом хромовых сапог спущены особым напуском — гармошкой, до середины голеней.
«И когда только успевает, где и чем набраться!» — раздражаясь, подумал Павел, страдая еще и оттого, что Сахно наверняка знал, какое удовольствие доставит ротному своим внешним видом, и сейчас, не сомневаясь в произведенном эффекте, с ухмылочным торжеством наблюдал за его душевными коликами.
Сам Колычев притязательностью в одежде не отличался и комплексов по этому поводу за собой не замечал. Приноровленный к жизни укладом детского дома и военного училища, привык обходиться малым. Чем наделяли, тем и пользоваться, то и хорошо. Получил солдатские кирзачи с заштопанной заношенной гимнастеркой — значит, другого нет или не положено. И в других выход за рамки положенного не одобрял. Но и уступать, проигрывать Сахно, быть чем-то хуже не хотелось.
«Не иначе как с ворьем снюхался!» — ворохнулось в душе нехорошее предчувствие, но уже входили в комнату Грохотов с Маштаковым, и Колычев поспешил им навстречу. А там и Ведищев по приступкам спускался.
Выждав, пока взводные рассядутся: Сахно с Ведищевым за столиком, Маштаков с Грохотовым на койке, Павел призвал всех к вниманию, обратился к Маштакову:
— Маштаков! Примешь второй взвод. Вопросы есть?
— Есть принять второй взвод, — буднично, не поднимаясь с койки, отозвался Маштаков. Он услышал то, что и ожидал услышать.
— С сегодняшнего дня конец вольнице во взводах. Дисциплина и еще раз дисциплина. Никаких скидок и поблажек. Уголовники сменили тактику. Днем тише воды ниже травы, а по ночам кто-то по окрестностям шастает, мародерствует. Откуда во взводах шмотье разное по рукам ходит?
— Что значит откуда? Всем известно — с убитых поснимали. Ну и что? Оборванцами, что ли, лучше ходить? — принял вызов Сахно, правильно расценив, в чей огород камешек пущен.
— Как это называется, Сахно, знаешь? Или, может, Ведищева попросить, чтобы он тебе популярней объяснил? Повторяю для особо непонятливых: приказ комбата — железная дисциплина. Начинать с себя. Каков командир, таковы и солдаты. Со дня на день ожидается прибытие пополнения. И это будут в основном трусы и пораженцы, кто побросал оружие в сорок первом и осел на оккупированных территориях, стал пособником фашистов. Из лагерей разрешено брать политических и всякую антисоветскую контру, кто осужден по пятьдесят восьмой статье сроком до десяти лет. А также матерых уголовников из числа бандитов и убийц. Наша с вами задача в короткие сроки создать из этого суррогата боеспособное подразделение, готовое выполнить любой приказ командования.
И дальше Павел, невольно подражая Балтусу и его же словами, изложил основные положения из разговора с комбатом.
— В чем ты, ротный, прав, так это в том, что людей надо знать. Но разложить всех по полочкам, как ты хочешь, не получится. Да и не надо. Всех можно поделить на две части: тех, кто и без наших понуканий грудью на пулеметы пойдет, и тех, на кого никакие воспитательные меры не подействуют. Мертвому припарки. Все равно за наши спины и по щелям будут прятаться, — возразил Сахно.
— В семье не без урода, — признал Павел. — Но от нас и требуется сделать так, чтобы первых было двести человек, а вторых — не больше десятка на взвод. И грош нам цена, если мы этого не добьемся!
— Те, что вышли из боев, — надежные. Их воспитывать не надо. А с теми, что придут с пополнением, разберемся, — самоуверенно пообещал Сахно.
— Не скажи, — усомнился Павел, как раз недооценки и опасавшийся. — Трудно будет разбираться, если придут не во взвод, а на воровскую малину. Посмотрите на урок. Раньше им слово скажи, и видишь, как рука в открытую к ножу тянется. Скопом, угрозами норовили брать. А сейчас что? Тихой сапой, Сахно, подкупом больше действуют. И все в ход идет: и кусок хлеба, и закурка табака, и обещание защиты, и сказки о вольной и красивой воровской жизни. В каждом взводе у них свои люди есть. Гадят исподтишка, сбивают людей с толку. Шестерки из дураков им как воздух нужны. И особо прискорбно, если в дураках у них взводные ходят.