— Ох, Захар, — поморщился Олег. — Эту деревню я уж и мечом оборонял, и знанием ведовским, и ремеслом кузнечным помогал, и праздники с вами праздновал… Совсем родной стала. Разве со своих деньги берут? Ничего я не хочу. Живите в радости, да не поминайте лихом.
— И ты счастлив будь, колдун… — Захар вышел со двора и крепко обнял Середина. — Прощай.
От старшего Олег вернулся в Людмилин двор, в сарае отыскал свой мешок, пошел в кузню собирать инструменты. Затем вывел чалого, начал навьючивать сумки и тюки. Из дома показался Третя, добежал до уборной. Потом, не глядя на Середина, вернулся в избу. Через мгновение оттуда выскочили Людмила и Одинец.
— Ты чего, дядя Олег? — сошел с крыльца парень. — Никак, съездить куда собрался? Может, с тобой прокатиться?
— Нет, Одинец, ты здесь нужен. Должен же мужик при хозяйстве быть?
— Так ты что… Надолго сбираешься.
— Надолго, — кивнул Середин, стараясь не смотреть в сторону Людмилы. — Пора мне ехать, Одинец, пора.
— Зачем же, дядя Олег? Тебе в этом доме рады…
— Понимаешь… — остановился ведун. — Ты знаешь, кто такой приживалка, Одинец? Знаешь, не отворачивайся. Тот, кто в чужой дом, в чужое хозяйство приходит да живет, пользуется всем готовым. Как считаешь, достойно это мужчины? Можно честному человеку так жить? Это всё, всё вокруг твой отец строил, копил, берег. Для того, чтобы детям своим отдать. Трете, тебе. А никак не бродяге заезжему. Так пусть всё и будет по желанию его. Хозяйствуй, Одинец. Ты стал совсем взрослым, справишься.
Людмила развернулась, кинулась в избу. Громко хлопнула дверь.
— Ты обидел мою мать, дядя Олег, — сглотнув, сказал парень.
— Я знаю. И мне очень жаль. Если бы можно было жить, никого не обижая и не обделяя, я был бы счастлив. Но на этот подвиг моих сил недостаточно. Ты береги ее, Одинец. За меня, за себя, за отца своего. Твоя мать дорога нам всем.
— А чего ты только двух коней берешь, дядя Олег? А остальные? Мне ты пару в поход давал, у половцев трех взяли.
— Ты видишь, сколько у меня вещей, парень, — развел руками ведун. — На что мне лишние лошади? Пои их, корми, в конюшню определяй, а проку никакого. Пусть остаются.
— Тогда юрту возьми! Может, остановишься где в дороге, вот и пригодится.
— Ты видел, как ее ставить? Какого она размера? Ну, куда она мне одному.
— Дядя Олег… — насупился Одинец. — Сам ныне про честность сказывал, про то, что чужое брать стыдно, а опосля добром своим меня заваливаешь? Бери свою долю с добычи нашей, не то обиду на тебя держать стану. Я свою честь тоже хочу в чистоте сохранить!
Олег поморщился: похоже, нашла коса на камень. Учил парня честности — вот и получи. Он ведь и вправду обидится. А ведь сейчас и без того по живому приходится рвать — почти срослись за зиму, родными стали.
— Ладно, будь по-твоему. Грузи свою юрту.
Грузить юрту не понадобилось — ее никто с повозок и не снимал. Пришлось расседлывать чалого с гнедой да заводить их в оглобли. Провозились они с этим минут двадцать. Одинец, похоже, успокоился, но Людмила из избы больше так и не показалась.
— Ладно, Одинец, — похлопал пария по плечу Олег. — Долгие проводы, лишние слезы. Коли будет воля богов, еще свидимся. Прощай.
Под истошные крики мавки ведун покинул Сураву, перевалил холм, за полдень подъехал к россоху и натянул вожжи.
— Ну что? — завел он разговор сам с собой, начиная привыкать к одиночеству. — Прямо ехать — это в Кшень попадешь. Там через реку как-то переправляться надобно, да еще есть изрядная толпа с острыми мечами, что про меня наверняка не забыла. Налево ехать — дороги неведомые. Однако же там Олым ото льда наверняка вскрылся, ладью торговую можно встретить, юрту за полцены продать. Хоть какую денежку получу, а то поиздержался я с походом ратным. Опять же, сказывали, вдоль берега тракт проезжий в Рязань ведет, а в Рязани я еще не был… И-и-и, ех!
Он потянул левый повод, заставляя гнедую повернуть к Олыму, и хорошенько тряхнул вожжами:
— Н-но, пошли, залетные! Застоялись на дармовых харчах! Ужели вам в Рязань не хочется? У них в Рязани грибы с глазами, их едят — они глядят. Айда, посмотрим!