Закордонный занимал две комнаты. В первой из них в углах были свалены верховые седла, сбруя, на подоконнике — штабель из дюжины клеток с канарейками.
Шорохов подошел к ним. Птицы запрыгали, забились.
— Непуганые, — сказал за его спиной Титов.
Во второй комнате — она была побольше, посветлей — у стен стояли три койки, застланные серыми одеялами. Середину комнаты занимал обеденный стол. На скатерти из грубой холстины, вперемежку с бутылками, стаканами, тарелками были навалены куски хлеба, сала, скибки соленого арбуза, еще какая-то еда. На одной из коек спал рослый усатый мужчина в казацких шароварах с лампасами, в сапогах и в нижней рубашке. Он лежал на спине, щеки, усы его вздрагивали от храпа.
— Сами проснутся, — пояснил Титов. — Привычка такая. Сидели-сидели, — брык. Десяток минут вздремнут, опять на ногах.
Шорохов сел на первый попавшийся стул, откинулся на его спинку. Заснуть бы тоже хоть на четверть часа. Что все-таки делать, если явки не будет?
Настроение было скверное. Вымотали беспробудное пьянство Скрибного, бессонная дорога.
Титов ушел.
Закордонный неожиданно открыл глаза, приподнялся, вытянул голову в сторону Шорохова, спросил встревоженно:
— Есаул? Генрих Иоганнович?
Шорохов подошел к Закордонному:
— Шорохов. Леонтий Артамонович. Генриха Иоганновича друг. Он мне говорил, если попаду в Екатеринодар, непременно должен зайти к вам, может его здесь застану.
— Слава богу, — хрипло проговорил Закордонный. — Подумал: рехнулся. Людей перестал узнавать. А вам я рад. И что там — просто зайти. Вы только приехали. У вас своей квартиры в этом богом забытом городе нет. Тут и живите. Генрих Иоганнович тоже сейчас в Екатеринодаре, — своей здоровенной ручищей он ткнул в сторону одной из коек.
— А вы Сергей Иванович Закордонный, — сказал Шорохов.
— Закордонный, но не беспардонный, — он встал, подошел к столу, налил в стакан какой-то мутной жидкости, выпил, оглянулся на Шорохова. — Не желаете? Дрянь, а с ног валит. Или вы как Генрих Иоганнович? Рюмку к губам подносит, а не поймешь, пьет или нюхает. Алкаголик-нюхач. Особая разновидность цивилизованного человечества. Сам я, доложу вам, — коньякист. Голос у меня, слышите? Меццо-пропито! И не жалею. Я, знаете, прочитал однажды: "Когда мне было тридцать лет, я думал, что за каждой закрытой дверью занимаются любовью. Когда исполнилось сорок, стал считать, что за каждой закрытой дверью пьют. Теперь мне пятьдесят. Уверен, что за каждой закрытой дверью едят". Вранье. Мне пятьдесят два. А я все пью и пью. Вы, как вижу, человек штатский.
Закордонный говорил без пауз.
— Заготовитель Управления снабжений штаба Донской армии.
— А с есаулом что вас свело?
— Из Ростова отступал с Корниловской дивизией. Он тогда там служил.
— Теперь он у генерала Мамонтова, — Закордонный лукаво подмигнул.
— Да.
Закордонный налил себе еще стакан, посмотрел стакан на просвет, покачал головой, выпил, проговорил:
— Вот еще наказание. Чума. Хуже!
Шорохов улыбнулся:
— Чего же вы пьете?
Закордонный досадливо махнул рукой:
— Я не о том. Гордость Дона, его надежда и слава. Слышали такие слова?
— Еще бы. О генерале Мамонтове.
— Вот именно. А, знаете, почему его всякие посторонние господа вроде вас на руках носят? Потому что правды о нем не знают. Я в Николаевском лейб-гвардейском училище в те же годы подвязался, что и ваш этот герой.
— Почему мой!
Закордонный не слушал его:
— Все своими глазами видел. Мамонтов… Мамантов, если точно, — в роте князя Юсупова состоял. А князь Юсупов, будь то вам известно, несмотря на несметные богатства, красавицу жену и великую образованность, из любых пяти слов три говорил матерных. И цукал он этого вашего Мамонтова сколько хотел. А тот перед ним заискивал. Привычку имел тянуться к сиятельствам. Подлая черта характера, я вам скажу. Да, мой друже. Боялся княжеского расположения не иметь. Не пил, не курил, по вечерам в театры, на симфонические концерты выезжал. Дочь родилась, назвал Илиарией. Жена ему в телеграмме: "Крепко целую. Катя", — он ей: "Крепко целую. Константин", — заурядно до чертиков. Но желчь в нем копилась. Как манны небесной своего часа ждал: "Крылья отращу и воспарю". Когда в полк вышел, сразу и начал. Букву в своей фамилии переменил — мелочь. А вот, поелику собственная смелость в нем князем Юсуповым была задавлена и потому он начал брать реванш на беспомощных, факт покрупней. А кто беспомощней пленного? Я о Германской войне говорю. Он там полком командовал. И начал с приказа: "Пленных не брать". А сдавались-то в плен в первую очередь кто? Насильно мобилизованные германцами наши братья-славяне. А он их — под корень. Не хорошо-с.
— Иван Сергеевич! Когда это было!
— Любой человек, я вам скажу, с самого первого часа своей жизни и до дня смерти не меняется. В детстве букой глядит, он и под старость такой. Ваш Мамонтов потому и в красный тыл рванулся, что трусость, вбитую в него князем Юсуповым, в себе не сумел преодолеть. Стариков-то да баб конями топтать можно без всякой опаски! А больше никакой цели у этого вашего донского героя нет и никогда не было. Ни, как теперь говорят, ради общего блага, ни лично для себя.
— Ну, для себя-то лично…
— И для себя лично, — категорически оборвал его Закордонный. — Подстраивается. К одному, другому, сразу ко всем. Как кисель. А тогда чего в полководцы полез? Я, вон, не лезу, — он махнул рукой. — У нас тоже такие. Потому все и валится.
— Но Кубанское войско пока держится.
— Держится. Знаете чем? Для красных себя бережет. Одни надеются из их рук самостийность получить. Ведь эстонцы, финляндцы ее получили. Другие — чтобы потом в большевистском котле вариться. Но, сила в чем? Хотят же чего-то! Не только в свой кошель грести. Отсюда слабость вся, но и сила. Знаете, после чего меня в отпуск по болезни отправили? Как только я об этом самом нашему атаману доложил. Не понравилось. Пью, мол, много. Все на это свалили. А при чем тут — пью? Про «зеленых», надеюсь, слышали? Так вот у нас тут все «зеленые». Даже те, что в леса еще не ушли. Ну, а этот ваш Мамонтов… Он, между прочим, сейчас тоже в Екатеринодаре. Доведется где-нибудь с ним повстречаться, сами сможете убедиться, что за фигура.
— Да, опять же, — почему он мой?
— Ваш, — Закордонный упрямо повел подбородком. — Ваш. Казну-то он грабить вам не мешает? Значит, ваш. Я по интендантской части служу, знаю.
Вошел Скрибный. Остановился у порога. Закордонный долго смотрел на него. Спросил:
— Это кто?
Шорохов помнил недавнюю стычку со Скрибным, ответил хмуро:
— Спутник мой. Человек достойный.
Скрибный шагнул к столу, водрузил посредине его четвертную бутыль. Была она темного стекла. То ли с вином, то ли с водкой.