И тут же доверительно добавляю, едва ее идеальные брови удивленно лезут на лоб.
– Поручил мне его подменить, – поднимаю пластиковый планшет с бумагами, словно неопровержимое доказательство. – Все объяснил, все рассказал. Я справлюсь, Алиса, поверьте.
Она смотрит на меня.
Безмолвствует, раздумывает над человеческими слабостями.
Взвешивает, насколько я могу быть лжив или правдив. Взвешивает все обстоятельства, заставившие мажордома расстаться с заветной папкой. Гадает, мог ли я сам сочинить историю о том, что Эдик потопал на нижний уровень, или это действительно так.
Спокойно выдерживаю взгляд, холодея мыслями. Пашок, уже занявший положенное место за стульями семейства, нашего разговора не слышит. Но чувствую – он тоже заинтересованно наблюдает.
Алиса спрашивает:
– Справишься?
– Справлюсь. Тут сценарий, список участников и последовательность выступлений.
Я совсем не лгу, успев по диагонали просмотреть большую половину листов. Старый манерный хрыч сам облегчил мне работу – благодаря его педантизму, страницы пестрят доходчивыми таблицами и графиками, вплоть до расписанного хронометража. Продолжая держать их перед собой, спешно добавляю:
– Насколько понимаю, самое время начинать.
Она не отвечает. Молча уходит за стол, цокая каблуками и покачивая идеально круглым задом. Наверное, я должен испытать возбуждение. Или хотя бы интерес. Но не испытываю ничего. Прохожу к клетке, на дальней стороне которой в раздевалочном загоне столпились карликовые «рыцари».
И наконец-то осматриваюсь.
Кольцо софитов включено, подвальный гараж затоплен ярким неживым светом. В меру прохладно, в меру тепло. Едко пахнет псиной, по́том, кожей и страхом, а поверх этого плывет аромат блюд, вынимаемых Мариной из кейтеринговых шкафов.
Слуги за высокими спинками стульев – вне светового круга, похожие на призраков, каковыми и являются. Придется Андрею сегодня постараться вдвойне: я должен был стоять по левую руку от него, так что теперь Покер – настоящий Труфальдино.
Осознав, что я не намерен присоединяться к остальной прислуге, Пашок делает круглые глаза. Показываю ему кольцо из большого и указательного пальцев, тут же отвожу взгляд.
Семья уже здесь, в полном сборе.
Занимают одну из длинных сторон стола, спиной к гаражным воротам, лицом на юг – к арене. Крайним справа сидит на своем колесном троне Петр. Чтобы спустить его тушу в подвал, наверное, пришлось поднимать одну из ребристых створок. Сбоку от него Жанна, ослепительно-холодная, невозмутимая. Заметив меня возле клеток, она поднимает бровь, вопросительно смотрит на дочь, но та успокаивает ее кивком.
В центре – Константин. Кажется, он одет в дорогой костюм-двойку. Или брюки с рубашкой. Кажется, на нем галстук. Или шарф. И я по-прежнему не могу ни рассмотреть, ни запомнить его лица. Жует фисташки, деликатно подхватывая их темно-желтыми щипчиками из большой керамической чашки.
Справа от хозяина дома мальчишка, беспрерывно ерзающий на стуле. Длинные белые скатерти касаются серого пола, но я готов поспорить, что Колюнечка нетерпеливо болтает ногами. Замыкая линию, свое место занимает Алиса. Она все еще недоверчиво косится на меня. Посматривает на браслет часиков, до сих пор борется с желанием пойти в казарму и проведать Эдуарда…
Сверкает хрусталь, блестят начищенные столовые приборы, изготовленные из лучшей в мире стали, льется в бокалы вино. Марина беззвучной птичкой порхает вокруг стола, разнося первые блюда – некие изысканные салаты порциями в столовую ложку.
Поденщики, обряженные в лакеев, подливают, подносят, подхватывают мусор.
Себастиана нет, и я понимаю, что одержал первую победу. Также понимаю, почему семья убрала его из подвала – в отсутствие Гитлера собаки в клетках натурально звереют. Рычат, скребут когтями прочные дверцы и глухо тявкают, клацая зубами.
Перевожу дыхание, рассматривая карликов. Видно их плохо – мешают сетка и полумрак, скрывающий раздевалку. Но я все равно замечаю напряженные скуластые лица, холодный блеск глаз, отсветы потолочных ламп на бронзе кирас.
Заглядываю в бумаги, судорожно перелистывая до краткого сценария. Но Константин меня опережает. Неспешно встает, Чумаков услужливо отодвигает тяжелый стул. Поднимает узкий бокал с вишнево-красным. Хозяин обращается ко всем сразу и ни к кому конкретно, едва ли не впервые на моей памяти произнося членораздельно и не склеивая губ:
– Войдем в Ночь Перевернутого Солнца!
И еще:
– Начнем еще один год под именем Кара-Ирлика!
И еще:
– Восславим нашего покровителя!
Затем Константин добавляет несколько певучих фраз на незнакомом языке. Шершавом языке, когтистом и голодном. Каждое слово – будто кто-то волочет по бетонному полу огромный ржавый плуг. Каждый выдох, словно где-то в мире отлетает, отмучившись, душа тяжелобольного. Каждый напев – как погребальная молитва, которую слышишь, очнувшись в заколоченном гробу…
Дом стонет, и это не метафора. Он гудит и постанывает, и где-то над нашими головами сейчас сходят с ума кованые флюгеры. Усадьба сотрясается, как при оргазме. Утихает.
Я не понимаю, о чем говорит владыка Особняка.
Но мне становится жутко настолько, что я едва не бросаю планшет, чтобы выхватить из-за пояса пистолет и спешно пустить себе в рот пулю. Остальные шокированы не меньше, но держатся – только Андрей побелел, превратившись в сжавшегося мелового человечка.
Карлики ведут себя по-разному: кто-то оцепенел, кто-то равнодушно смотрит в пол, кто-то бормочет и закрывает уши руками. Собаки беснуются, грозя развалить крепкие пластмассовые переноски.
Константин делает глоток, садится на место. Бокалами и стаканами ему салютует все остальное семейство. Алиса дает мне знак, многозначительно постучав ногтем по звонкому хрусталю. Пора начинать…
Вспоминаю все, что знал о спортивных мероприятиях, если таковое можно окрестить именно так. Вспоминаю ведущих на боксерских поединках, хоккейных комментаторов и распорядителей цирка, в который меня несколько раз водили в детстве.
И говорю самое глупое, что могло прийти на ум:
– Дамы и господа…
Жанна улыбается одними губами, одновременно забавляясь моей нелепостью и жалея. Петя широко скалится, удержав хохоток, а Колюнечка начинает хлопать в ладоши. Кажется, он тут один рад, что состязания доверено вести мне, а не Эдику.
– Начнем, с вашего позволения, – бормочу я, мысленно подвывая, – решительный душевный настрой на драку улетучивается, как пары эфира. – В честь хозяев этого дома… в честь праздника… – Смотрю на заготовки, распечатанные старшим лакеем. Но строки скачут и никак не хотят состыковываться в осмысленные предложения. – Пусть прольется кровь и сильнейшие победят в честь Черного Ирлика…