Мы вышли в коридор. Мама встала ногой на батарею и смотрела в окно. Я присела на откидное сиденье и продолжила вязание.
– Ну чё? – спросила я, когда молчание затянулось.
– Не чё, а что, – поправила меня мама, выхватила спицу, распустив все вязанье, и воткнула мне в руку.
– А-а-а-а-а! – заорала я на весь вагон.
– Рот закрой немедленно! – приказала мама.
Я тут же замолчала.
– Значит, слушай меня внимательно. Тебе больно вот так?
Я молчала.
– Больно? – Мама надавила спицей посильнее.
– А-а-а-а! Конечно, больно. Ты с ума сошла?! – заорала я опять.
– Так вот этой женщине, которой ты хамила, раз в сто больнее. И если ты позволишь себе еще хоть слово вякнуть не тем тоном, я тебе не знаю, что сделаю. Ты меня поняла? Не слышу!
– Поняла я, поняла.
Остаток пути я вела себя прекрасно.
– Какая у вас девочка, – шептала моей маме Ирина, думая, что я не слышу, – какая тактичная, воспитанная, тонко чувствующая...
– Да, что есть, то есть, – отвечала мама, – с полуслова понимает.
– Ой, даже не верится, что мы едем, что завтра увидим море... – без конца повторяла Ирина.
Они собирались в эту поездку три года. Уложив Леночку, Ирина ложилась сама, закрывала глаза и видела море. Как она поплывет далеко-далеко, пока силы будут. А потом ляжет на спину и будет долго смотреть в небо. А вода будет теплая-теплая. И ее будет качать на волнах. А над ней поплывут облака – большие, пушистые...
Ирина сколько себя помнила представляла перед сном именно эту картину – чтобы успокоиться, побыстрее уснуть. Уехать далеко-далеко, только не на неделю или две, а навсегда. Кто-то ей давно рассказывал, что таким образом – переехав, сменив имя и внешность, можно изменить судьбу. Но стоило ей настроиться на поездку – подумать о числах, о том, что надо идти к начальству и писать заявление на отпуск, как дома что-то случалось, и уезжать было никак нельзя. Ей оставалось только мечтать о том, как она однажды соберет чемодан, сядет на самолет и улетит. В мечтах она очень хорошо представляла себя в новом доме, в новой одежде, с новой прической. Со временем Ирина поверила – если представить себе желаемое в деталях, оно обязательно исполнится.
В мечтах Ирина была молода и красива, а дом – чист и светел. Она изо всех сил пыталась помочь мыслям материализоваться. Для начала пошла в салон, она ведь представляла себя с короткой стрижкой и непослушной челкой – именно так она выглядела в тот недолгий счастливый период, когда поступила в вуз и уехала на картошку.
В реальности Ирина вышла из салона подстриженной под горшок и выглядела как после тяжелой продолжительной болезни. Мастер честно пыталась ее отговорить, но та была упряма. Вместо непослушной густой лошадиной челки висели три волосины, прилипшие ко лбу, и даже с помощью фена никак гуще не становились.
Но Ирина упорно готовилась к «новой жизни». Покупала купальник, большие пляжные полотенца, вместительную сумку, открытый летний сарафан. Она складывала вещи в шкаф на специально отведенную полку и, когда становилось совсем тоскливо, доставала и рассматривала их. Иногда примеряла, подолгу стоя перед зеркалом.
Особенно хорошо ей мечталось на прогулке с Леночкой. Ирина медленно шла, толкала коляску и мечтала – о том, что, наверное, нужно будет побелить стены дома и подмести двор. Почему-то ей казалось, что это важно. Или что придется заново покупать мясорубку и пылесос – не повезешь же с собой. Она представляла, куда именно поставит фотографии, и гадала – будет ли там таз для стирки белья. За этими размышлениями время проходило быстро. Даже Леночка, видя, что мама молчит и о чем-то думает, притихала.
Она должна была приехать за билетами. Уже договорилась. Чтобы поезд и две нижние полки обязательно. Гуляла с Леночкой и думала, что вот уже надо ехать за билетами, вот уже скоро они уедут...
В овраге жила стая бродячих собак. Жила своей обособленной овражьей жизнью – умирали старые собаки, появлялись щенки. Казалось, так было всегда. Ирина выросла в этом парке и помнила этих собак с детства. Иногда собаки выходили из оврага. Стояли на дороге, уходили.
– Ой! – На тропинке замерла молодая женщина с коляской и боялась пройти.
– Не бойтесь, они не кусаются, – сказала Ирина.
– Страшно, я боюсь собак, – сказала женщина, – почему их не ловят? А вдруг они бешеные?
Ирина пожала плечами. Видимо, женщина только недавно переехала в этот район.
– Они никогда никого не кусали, – сказала она, – идите спокойно. Они отбегут.
– А вы можете меня проводить? – попросила женщина. – Пожалуйста. Меня в детстве собака укусила, вот я с тех пор боюсь. Все равно их должны ловить и отправлять в питомники. Тут же дети гуляют... Надо позвонить в райисполком.
– Пойдемте, – сказала Ирина. Она не в первый раз слышала жалобы. Но ни разу в парке не появлялась машина по отлову собак. Как будто гдето наверху, у большого начальства с собаками был заключен договор – люди не спускаются в овраг, а собаки никого не кусают.
Ирина знала, что собак кормят две женщины. Молодая и пожилая. Они каждый день по очереди спускались вниз и вытряхивали на землю еду из целлофановых пакетов. Всегда две женщины. И всегда одна молодая, другая в возрасте. Так было и в Ирином детстве, так было сейчас, и так, казалось, будет всегда. Были ли это женщины одной семьи, передающие из поколения в поколение обязанность кормить бродячих собак из парка, или разные, не знакомые друг с другом, никто не знал.
Ирина сидела на своей любимой лавочке, когда к ней подошел старый знакомый по прогулкам. Она даже не знала, как зовут этого странного высокого «костюмного», как называла его Ирина, мужчину с маленькой собачонкой под мышкой. Каждый день он спешил с работы домой и, не переодеваясь, выводил собаку гулять. Она, совершенно крохотуличная, практически голая, бегала вокруг хозяина и еле слышно тявкала. Ему казалось, что она умеет говорить. Он различал ее «няф» – когда она просилась гулять, «ваф» – когда хотела есть, «а-а-ав» – когда ей было скучно. Собака, видимо, мерзла уже при плюс двадцати градусах и, сделав свои дела, «просилась на ручки». Он подхватывал ее и нес домой.
Собаку звали совсем не собачьим именем Лора. И разговаривал он с ней, не как с собакой. «Лора, не стоит, поверь мне», – говорил он, когда Лора подбирала с земли какую-нибудь гадость. «Лора, будь добра, имей терпение», – просил он, выпутывая собаку из замотавшегося поводка.
Ирине он нравился, потому что был умным и очень несчастным...
На самом деле мужчина был женат. Детей Бог не дал, а дал Лору. Дома жена медленно сходила с ума – от одиночества, невостребованности и тоски – и сводила с ума его. Лору она не любила. Не конкретно ее, а в принципе всех домашних животных – кошек, собак, попугайчиков, рыбок. Но терпела – ради мужа. Мужа она потерять не могла. Кроме него, у нее вообще никого не было.