— Напрасно вы подарили мне это роскошное издание, — сказала я. — Не стоило.
— Это доставило вам удовольствие?
— Конечно, но еще и напугало. Я ведь очень стараюсь никому ничего не показывать, и не хотела бы, чтоб все здесь поняли…
— …кто вы такая? — закончил месье Одзу. — Но почему?
— Не хочу лишних сложностей. Людям не нравится, когда консьержка корчит из себя невесть что.
— Почему же — корчит? Вы ничего из себя не корчите, у вас на самом деле хороший вкус, вы много знаете, вы умны!
— Но я консьержка! И потом, у меня нет никакого образования, я совсем из другого круга.
— Подумаешь, большое дело! — воскликнул месье Одзу И надо же, точь-в-точь как Мануэла!
Я рассмеялась — он вопросительно посмотрел на меня.
— Это любимое выражение моей лучшей подруги, — объяснила я.
— И что эта подруга говорит о вашей… скрытности?
Понятия не имею!
— Вы ее знаете, — сказала я вместо ответа. — Это Мануэла.
— А-а, мадам Лопес? Она ваша подруга?
— Единственная.
— Благородная дама, настоящая аристократка, — сказал месье Одзу. — Вот видите. Не вы одна нарушаете каноны. И что тут плохого? Мы, черт побери, живем в двадцать первом веке!
— Кто были ваши родители? — спросила я, слегка ужасаясь своей бесцеремонности.
Месье Одзу, наверное, думает, что сословные различия исчезли вместе с Эмилем Золя.
— Отец был дипломатом, а матери я не знал, она умерла вскоре после моего рождения.
— Простите, — пробормотала я.
Он махнул рукой — дескать, это было давно.
А я продолжила:
— Вы сын дипломата, а я дочь бедных крестьян. И чтобы я ужинала с вами, в вашем доме — это совершенно немыслимо.
— Однако вы сегодня ужинаете со мной, в моем доме, — сказал он и добавил с очень милой улыбкой: — И это для меня большая честь.
Так мы и болтали, приятно и весело. О чем только не говорили: о Ясудзиро Одзу (дальний родственник), о Левине, Толстом и как они косили вместе с мужиками, об изгнании и неистребимом своеобразии разных культур — обо всем, что только взбредало на ум, и всегда с увлечением, наслаждаясь последними мотками лапши и еще больше — неправдоподобным сходством наших взглядов.
— Зовите меня лучше Какуро, — предложил месье Одзу, — это не так пышно. А я, если позволите, буду вас звать Рене.
И я охотно согласилась. Откуда такая легкость, такое неожиданное сродство? Но от сакэ в мозгу приятная ленца, подумаем об этом позже.
— Вы знаете, что такое азуки? — спросил вдруг Какуро.
— Горы в Киото… — Я улыбнулась этому воспоминанию о каплях вечности.
— Что-что? — переспросил он.
— Горы в Киото такого же сизого цвета, как фасоль азуки. — Я попыталась говорить не так бессвязно.
— Ах да, это ведь из какого-то фильма? — спросил Какуро.
— Из «Сестер Мунаката», сцена в самом конце.
— Я его видел, только очень давно, и плохо помню.
— И камелию в храме на мху, наверное, не помните?
— Нет. Но теперь охотно посмотрел бы этот фильм еще раз. Что, если как-нибудь на днях мы это сделаем вместе?
— У меня есть кассета, — сказала я. — Я ее еще не сдала в библиотеку.
— Может, в выходные?
— А у вас есть видеомагнитофон? — спросила я.
Он улыбнулся:
— Есть.
— Тогда договорились. Но только давайте условимся: будем смотреть фильм за чаем, а сладкое я принесу с собой.
— Договорились!
Ужин продолжался, мы все болтали и болтали, забыв о времени и светских условностях и потягивая какой-то чудной отвар со вкусом водорослей. Мне, как нетрудно догадаться, пришлось еще раз навестить комнатку с белоснежным стульчаком и солнечным паласом. На этот раз, наученная опытом, я выбрала кнопку с одним лотосом и восприняла Confutatis с невозмутимостью посвященных. Что подкупает и ошеломляет в Какуро Одзу, так это сочетание юношеской непосредственности и задора с мудрой добротой и вниманием. Я никогда не видела, чтоб человек смотрел на мир вот так, со снисхождением и любопытством; все, кого я знаю, относятся к нему иначе: беззлобно и недоверчиво (как Мануэла), беззлобно и доверчиво (как Олимпия) или же злобно и нагло (как все остальные). А тут — такой восхитительный букет великодушия, азарта и трезвости.
Наконец мне на глаза попались часы.
Уже три!
Я вскочила как ошпаренная:
— Боже мой, вы знаете, сколько времени?
Какуро тоже посмотрел на часы, потом на меня и обеспокоенно сказал:
— Вам рано вставать, а я совсем забыл. Мне-то что, я давно не работаю. И как же вы теперь?
— Да ничего, — ответила я, — но я должна хоть чуточку поспать.
Не говорить же ему, что хоть я уже не молода, а старики, как принято считать, спят очень мало, но мне нужно продрыхнуть часов восемь, не меньше, чтоб у меня варила голова. У порога Какуро простился:
— До воскресенья.
— Спасибо за прекрасный вечер, — сказала я, — я очень вам благодарна.
— Это вам спасибо, — ответил он. — Мне давно не выпадало случая так посмеяться и так приятно побеседовать. Я провожу вас вниз?
— Нет, спасибо, не нужно! — Вдруг да наткнешься на лестнице на какого-нибудь там Пальера! — Значит, до воскресенья. А может, увидимся и раньше.
— Спасибо вам, Рене, — повторил Какуро с радостной детской улыбкой.
Войдя домой, я прислонилась спиной к двери, посмотрела на Льва, который валялся в кресле перед телевизором и храпел, как забулдыга, и, не веря себе, подумала: впервые в жизни у меня появился друг.
И тогда — летний дождь.
Незабываемый летний дождь.
Вот мы идем-идем по жизни, как по длинному коридору.
Надо купить кошачий корм… вы не видели мой самокат, опять его украли, в третий раз… а ливень-то — темно, как ночью… сеанс ровно в час, мы как раз успеваем… сними пальто… чашечку крепкого чая… вечернее затишье… может, все мы больны, оттого что у нас слишком много всего… и каждого надо подмазать… дурехи корчат из себя бесстыдниц… смотри-ка, снег пошел… а эти цветы… как они называются… бедная-девочка мочилась где попало… осеннее небо — какая тоска… дни стали такие короткие… почему мусор воняет на весь двор… всему свое время… я не очень-то с ними водилась… обыкновенная семья… как азуки… мой сын говорит, что все кютайцы страшно привередливые… как зовут его кошек… вы не могли бы получить пакеты из химчистки… как надоело, каждый раз одно и то же: рождественская суматоха, песенки, подарки… хоть корочку, да на красивом блюде… у него капля на носу… еще нет десяти, а такая жара… бросаю в супчик меленько нарезанные шампиньоны, и мы едим вдвоем… да еще выгребай ее грязные трусы из-под кровати… хорошо бы сменить обои…