Он похож на стареющего жиголо, пляжного мальчика на пенсии, который несмотря ни на что упорно продолжает мазать чресла кремом для загара и сально пялиться на топлесс-чикс у кромки прибоя. Не хочет понимать. А хочет — хакера и дату сдачи номера. Думает, оно ему поможет.
Он отцепляется рукой от вертикального поручня и хватается за другой — горизонтальный, параллельный потолку. Рукав адика съезжает вниз, на хилом (они всегда были хилыми) бицепсе — до боли знакомое: татуировка, которую я не видел уже несколько лет. Никакой конкретной темы — просто узор, не обозначающий ничего, кроме тараканов хозяина.
Я имею в виду: можно ведь придумывать сотни песен про девочку-наркоманку, которую ты бы хотел видеть светлячком, мягко опускающимся в предрассветных сумерках на улицу Красных фонарей, и которая уже никогда не будет сумасшедшей. Можно перелезть с балкона, находящегося на двадцать четвёртом этаже, в соседнее окно той же самой квартиры, расположенное за тысячи вмонтированных в бетонный блок черноморских раковин. А можно просто сделать себе такую татуировку — вот я о чем. Люди меняются, наколки остаются. Нависают деформированными каракулями над слоем жира (а заодно — и над мозгом) этаким мостиком из прошедшего времени. Именно по этой причине люди их себе и набивают (другие — не набивают).
— Я говорю тебе: эту говенную лавочку прикроют. Если бы кто-нибудь додумался сделать это в эпоху Эбби Хоффмана, тогда все было бы наоборот: в такой скандальный журнал рекламодатели выстраивались бы в очередь и собственноручно придумывали, как засрать свою продукцию. Разницы-то ведь, по большому счету, никакой — бренд втемяшивается в голову в любом случае, а соответствие общему настроению эпохи — вот оно, пожалуйста. И куча пи…доболов-психологов принялись бы доказывать, что реклама от противного куда как эффективнее зае…авшей всех рекламы ортодоксальной. И доказала бы. А сейчас никто не захочет иметь с ними дела. Даже если они убедят общественность, что виноваты хакеры. Никто не захочет связываться с журналом, который не смог защитить свою систему от хакеров. Это тоже настроение эпохи, блядь.
Несколько лет назад я бы подхватил эту идею, как хвост птицы счастья. Я бы прыгал до потолка, рискуя врезаться головой в ядовито-кислотный поручень, и агонизировал агонией предвкушения хорошей акции. Сейчас я: смотрю в заплеванное (Клоном) заднее окно, слушаю Клона вполуха (в другие пол-уха — сумасшедшую бабушку) и тщетно пытаюсь различить очередные молодые female-ляжки за стеклами машин, следующих в кильватере.
Ляжек — нет. Я — не в теме.
Это еще одна из причин (не помню точно, какая по счету) никогда не встречаться с бывшими друзьями. А может, одна из уже упомянутых причин.
Уже потом, когда мы вывалились из нутра автолайнера (тетка, придумавшая термин, выписалась вон за несколько остановок до) и шли по направлению к моей норе, меня осенило. Я остановился:
— Облом, Клон. Это никогда не выйдет стотысячным тиражом. Даже если ты найдешь хакера и узнаешь дату сдачи. Ты забываешь о пилотном номере. Он всегда приходит из типографии в редакцию за несколько дней до основного тиража. Странно, что ты об этом забыл — ты ведь знаком с работой в глянце. Они просто отзовут тираж. Попадут на бабки, уволят редакцию и потеряют половину рекламодателей, но отзовут. Так что это никогда не выйдет стотысячным тиражом, Клон. Никогда не выйдет.
Надо сказать, реакция Клона меня слегка удивила. Точнее, не то что удивила — просто это было совсем не в его духе. Он сказал:
— Ну и забей. Ну и х… с ним. Пойдем-ка лучше пивка возьмем. Я угощаю.
* * *
Нам везло на сумасшедших старух. Вторая ждала нас на лавочке возле моего подъезда (между первой и второй перерывчик небольшой, как резонно заметил Клон уже в подъезде, наконец-то снимая бейсболку и очки одновременно).
— Сегодня ты живешь здесь последний день, — покаркала старуха непонятно в чью сторону. — Всему когда-нибудь приходит конец, молодой человек. Тебя здесь больше не будет.
— Это твоя соседка? — с издевкой осведомился Клон.
— Одна из. Меня здесь не очень-то любят.
— Здесь — это в этом доме?
— Нет, блин, в этом мире!
Соседи: они у всех одинаковые. Вне зависимости оттого, какую именно музыку (и насколько громко) вы включаете в своей квартире. Как часто и что именно вы курите в своей собственной норе — если ваш дым попадет в их вентиляционные трубы, он будет исключительно наркотическим. Во всяком случае, об этом вам скажут в милиции — затрапезный усатый лузер на бумажной работе покажет вам ворох макулатуры, из которой вы вообще узнаете о себе много нового.
Вне зависимости от того, во сколько и с кем вы ложитесь спать, в коллективном осознанном местных бабушек и подшефных им алкоголиков вы будете ложиться спать под утро и исключительно в объятиях пьяных привокзальных шлюх. Вы также будете: торговать наркотиками, содержать притон, заниматься растлением малолетних, снимая у себя дома порнуху с анальным проникновением и восьмилетними мальчиками, а все ваши гости будут сильно напоминать чеченских террористов.
Не знаю, как к этому относиться. Вообще-то люди обычно никак не относятся. То есть: не реагируют. Не принято и неприятно состязаться в пасквилянтстве с сумасшедшими старухами. Сумасшедшие старухи об этом знают и пользуются ситуацией.
За годы, проведенные в этой квартире, я как-то свыкся с подобными вещами. Со мной не боролись только в течение тех двадцати шести тысяч двухсот восьмидесяти минут, которые я прожил на другой квартире, в другой компании и в другой жизни. Тогда боролись с двумя студентами, которым я сдавал временно пустующую жилплощадь.
Дома я наскоро приготовил мешанину из подножного корма. Залил в себя (и — заодно — в Клона) прилагающуюся порцию чая с лимоном. Включил телевизор: Ролан Факинберг предлагал молодому человеку по имени Антон десять палок в анус («Всего десять, Антошка — в жопе ножка, всего десять фрикций, цифрийк, фрицийк, всего десять раз вот эта ножка от табуретки войдет внутрь и выйдет вон из твоего анального отверстия — и пятьсот тридцать баксов, которые стоят у нас сегодня на кону, будут твоими, Антоха-мареха!» Антон напряженно раздумывал, косясь то в камеру, то в пол, то на кого-то из родственников в зале, может быть, на мать: «Давай, сынок, нам сейчас так нужны деньги»). Потом я включил магнитофон: «Тооl», разумеется, очень старый альбом 2000 года. Попросил Клона убавить звук телевизора: рыжая прическа Ролана Факинберга теперь выполняла роль светомузыки — такой волшебный фонарь на периферии, иллюминация для разрядки зрения.
Когда я первый и последний раз в жизни встречался с этим человеком (демократичное летнее кафе в паре сотен метров от Садового кольца, неподкупная честность своего парня — «ты можешь ударить меня, нет, ты просто обязан меня ударить, я готов» — и заморское мороженое с до сих пор непонятным мне привкусом), он говорил:
— Видишь ли, платить людям деньги за то, чтобы их е…али в жопу перед камерой — в этом нет ничего такого, понимаешь? Это не круто. Если бы у меня был еще год, еще хотя бы один год, если бы мне не пришлось бросить этот проект ради более серьезных дел — я бы создал реально крутую вещь. Я бы сделал так, чтобы они платили за это деньги. Они бы выстраивались в очередь. Как на аукцион: кто больше заплатит, тот и получит свою порцию палок. Или фекалий. Или опарышей в уретру.