Далеко, далеко мокнет под дождями неуклюже большой дом. Наверно, он скучает по мне. Последний раз я был там, когда вернулся из Лондона. Буду топить камин, ходить на лыжах за едой. Кажется, я слишком наследил в этой жизни, подождем, пока дождь смоет следы…
По-настоящему тяжело только первые пару недель, потом привыкаешь. Но как раз ради этого и созданы водка и сигареты. Есть только несколько маленьких правил — не позволять себе больше, чем полпачки и полбутылки в день, причем стараясь все это потреблять уже вечером, перед сном. Вечерами, когда ветер задувает через трубу и дым валит из камина в и так закопченную комнату, когда точно уже знаешь (ты это по-любому знаешь, но каждый день еще давишь в себе надежду), что никто тебя здесь не найдет, тогда может стать тоскливо. Это надо перебороть. Не егози, старушка, ты и так никому не нужна. Кривобокая, одноглазая старуха в рубище. Она сидит под старым деревом в компании двух своих товарок и, тихо бормоча, тянет нитку из веретена. Когда-нибудь я доберусь до тебя и прихлопну одним ударом ботинка. Она, она одна виновата, пусть одна и отвечает. Всех, кого надо, пускай накажут их старухи. А я разберусь со своей. Прихлопну ее, как муху. А люди — зачем им мстить, у них свои старушки…
…Телевизор каким-то чудом ловит четыре программы, и иногда я смотрю в его экран, как и раньше, перескакивая с канала на канал. Спину греет голландка, ноги — тепловентилятор. Я ни жив ни мертв. Как душа, отлетевшая от тела, со стороны смотрит на мир под ней. Я шепчу, мантру, я шепчу ее каждый день, одну и ту же.
…Тебя не стало и что? Мир изменился, перестал вертеться? Меньше белого или меньше черного? Никому ты не нужен, сиди здесь и помалкивай. Ты им не нужен, значит, и они тебе тоже. Не пей много, а то сопьешься в одну харю, да и деньги быстрее закончатся.
Иногда я вижу на экране телевизора знакомые лица. Вот, например, вчера.
Камера нервно прыгает, фокус кадра то и дело плывет, у оператора явно дрожат руки. «…Один из крупнейших в городе бесплатных концертов закончился массовыми беспорядками. Молодежь, пришедшая на концерт «Манежка. Звезды хип-хопа», была атакована вооруженными группами неонацистов. Нападавшие использовали арматуру, кастеты и другое холодное оружие. Число жертв неизвестно, погромы и столкновения продолжаются. Пострадали 4 сотрудника милиции, несколько нападавших арестованы. В кадре показывают людей в белых халатах, они суетятся вокруг носилок. На них лежит некто, лица не видно. Камера берет темную руку со знакомым браслетом. Между сжатыми пальцами видно что-то белое. Наверно, это бумажка с телефоном. Кто-то кого-то не дождется. Может, оно и к лучшему. Не будет и-битого абхазца, зарабатывающего частным извозом на прокорм четырем своим детям, не будет концерта в «Свалке», посвященного жертвам недавней поножовщины. Насилие порождает насилие. Куда без этого…
…Она приехала в (редко выдававшиеся этой зимой) солнечный день. Я сидел на крылечке, закутанный в куртку и тулуп поверх. Рядом стоял закутанный в два свитера чайник с горячим вином. Я даже не удивился, когда скрипнула калитка и она прошла (хрум-хрум) по давно не чищенной искрящейся дорожке. Привет, Здравствуй. Здесь есть кто-нибудь, кто желает стать отцом? Есть, ответил я. Черт возьми, конечно, есть!!!
…Жынгл Бэлз, Жынгл Бэлз, на-на-на-на-на! До «Жынгл Бэлз» еще на самом деле далеко, но снег! Снег! Снег! Он падает огромными хлопьями, то маленькими, завитыми струйками, то огромными водоворотами, и тогда закрывает весь мир за окном. Я проснулся ночью от прозаического желания и разобрал, что что-то не так, когда, спотыкаясь на углах, брел по темному дому. А выйдя из даббла, я разобрал, что то, что меня насторожило (а, может, и разбудило) был тихий призрачный свет, заливавший все пространства квартиры. Я тихо поискал сигареты и спустился на кухню, закурил. На столе лежал выделяющийся белизной квадрат конверта. («Ой, я же забыла! К тебе заходил какой-то парень — Скин? — Не знаю, кажется. Он просил передать, если я тебя найду. — Хм, давай. — А что это? — Да, хуйня, не важно. — Правда? — Правда. — Ты не уедешь? — Куда? Отсюда? Нет».) И теперь я стою, перебирая мерзнущими ногам, на кухне и смотрю за окно. Кухня и я в ней тоже залиты тем же светом. За окном идет снег. Снег. Он падает с едва слышным шорохом и опускается на грязь и черноту осени. Мне хочется, чтобы он закрыл собой всю грязь и кровь прошедшего года. Огонек сигареты двоится в стеклах окна. И мне впервые в жизни спокойно. Просто спокойно. Все будет хорошо. Жынгл бэлз, Жынгл бэлз…
Я снова посмотрел на конверт. «…Эй, старина! Ты где сгинул? Прости, старичок, за ту болт-ню. Болтово вышло. Знаешь, че-то, конец сезона, все злые как черти, устал я. Спорол. Старик! Спайк! Ты, эта… гцщи попроще, не держи обид на своих стосов! Мы ж все равно одним миром… Ты двинь пальцем, если малява дойдет. Мы после НГ на евро-выезд едем, все со-лидняк, как животы. Поехали, пошумим! Тряханем буржуев!.. За мной должок после той болт-ни, давай уже, предоставь старому другу возможность исправиться». Ну, и подпись, как вы понимаете: силуэт летящей птицы.
Все будет хорошо. Жынгл бэлз, Жынгл бэлз…
Я услышал шорох, над головой скрипнула половица. Она проснулась. Она совсем не может спать без меня. Я еще раз посмотрел на письмо, на угли, едва мерцавшие в печи. Половица над головой снова скрипнула.
Спайкер 2001–2002