О жестокости и беспощадности органов после расстрельных тридцатых годов в народе ходили легенды. И армейский Особый отдел до войны, а в войну лично от Вождя получивший название «Смерш», унаследовал многое и, самое главное, большую прыть на расправу — чуть чего и к стенке! А уж когда летом сорок второго вышел приказ Вождя № 00227, то все аресты командиров, «самовольно» оставивших боевые позиции, возлагались на особистов, а только потом трибунал штамповал приговоры! Ну как тут не уважать особистов!
Вот такие мысли иной раз посещали Дмитрия Васильевича, и не всегда он находил ответы на многие вопросы. И только один человек в дивизии мог дать ответ, разъяснить, пояснить природу многих явлений. Александр Павлович Лепин знал очень много, системный запас знаний позволял ему проводить параллели, сравнивать и давать четкое и понятное объяснение. Он прекрасно знал военную историю старой России, победы, поражения и реформы, но никогда никто не слышал от него ни одного слова осуждения в адрес развала императорской армии после февраля семнадцатого. У него на этот счет было свое мнение, и оно сильно расходилось с нынешним официальным, единственным для всех, изложенным в кратком курсе истории ВКП(б). Лепина угнетало интеллектуальное одиночество, и, как ни странно, он нашел в Сазонове внимательного слушателя, умного, тактичного собеседника. Они доверяли друг другу не только по взаимной симпатии, но и по долгу службы. Близость фронта, грядущие бои и ответственность за судьбу дивизии сблизили их.
Вот и сейчас Александр Павлович после обсуждения насущных вопросов, как он говорил, для гимнастики ума, разбирая права и обязанности командиров частей согласно новым уставам, появившимся на свет во время воины, извлек из своей обширной памяти примеры того, в каких странах и как создавался кодекс военно-административных прав и обязанностей командира части. Из них Дмитрий Васильевич узнал, что командир батальона английской армии имел право без санкции военного министерства сделать запрос в свой парламент и получить ответ по интересующему его вопросу. Пользуясь своей властью, он мог принять решение по конфискации захваченного трофейного имущества. И самое главное, что поразило Сазонова, — на основе Гаагской конвенции 1907 года, подумать только, ему, командиру батальона, давалось право осуществлять обмен военнопленными на условиях, не унижающих честь королевских войск!
Если бы он это узнал от кого другого, не поверил бы, но это говорил Лепин! И тут же Дмитрий Васильевич, в свою очередь, рассказал, как осенью сорок первого, отступая к Калинину, на участке соседней дивизии зенитчики исхитрились и подбили «мессер». Самолет сел на брюхо в болоте, и красноармейцы прихватили целехонького, без единой царапины, уже немолодого, с седой головой летчика. А когда расстегнули комбинезон, ахнули — вся грудь в орденах и крестах! Наутро немцы через радиоустановку запросили для переговоров парламентариев, чтобы обменять этого летчика на сто наших пленных красноармейцев. Оказалось, летчик-то был их героем и асом авиации! Комдив отправил на переговоры своего адъютанта, но особисты позвонили в штаб армии, и оттуда приказ — прекратить переговоры с врагами, ну а комдива с адъютантом через пару дней увезли; и сгинули °ни. А потом был приказ по армии — полный запрет на переговоры.
Александр Павлович почти учительским тоном прочитал в ответ Сазонову маленькую лекцию.
— Прискорбно слышать такую историю, но надо признаться, комдив принял неправильное решение. Безусловно, если судить по совести и морали, то он был прав. Сто человек поменять на одного — благородно и выгодно. Но это решение обывательского уровня. Для обмена пленными требуются: краткое перемирие и прекращение огня, а эти процедуры проводятся только с ведома государства, и здесь частная командирская инициатива неуместна! И армия наша еще молодая — революционного толка, она еще не предусмотрела норм и правил для такой ситуации, и ее военная доктрина была, в основном, наступательной. — Ну а чуть помолчав, добавил: — Между прочим, сходная ситуация случилась с нынешним английским премьером — Черчиллем. Во время Англо-бурской войны он попал в плен, а вот командир батальона хотел его выменять на четырех пленных буров, но… не успел, будущий премьер сам героически сбежал из плена. И, как я полагаю, — тут он с усмешкой посмотрел на Сазонова, — он не подвергался в контрразведке перекрестному допросу — просто был награжден медалью собственным командованием.
— Факты награждения за побег из плена, за выход из окружения и у нас — мне тоже неизвестны, — Дмитрий Васильевич посмотрел на Лепина, с сожалением вздохнул и продолжил: — Но вот уж насчет допросов, то тут директива ГКО [15] была строжайшая насчет пленных, и у нас по линии особых отделов на ее основе инструкция была разработана, так там вообще было предусмотрено, чтобы все без исключения военнослужащие, находившиеся свыше трех часов в окружении противника, проходили спецпроверку в фильтр-лагерях…
И дальше Сазонов продолжать не стал, а мог бы на эту тему рассказать Александру Павловичу многое из того, что он видел и слышал о фильтр-лагерях в прифронтовой полосе.
Правда, был он только в одном из них, на территории Калининской области. Приехал туда, чтобы провести опознание по фотокарточке одного командира, ранее служившего в их дивизии и пропавшего без вести. Сазонова удивило, что территория ПФЛ была обнесена колючей проволокой в два ряда, а вид его обитателей поразил его; одеты в какие-то лохмотья, изможденные лица. И еще узнал, что кормежка у них была очень скудной: один раз в день баланда из мороженой картошки и четыреста граммов хлеба. Всех лагерников водили под конвоем на торфоразработки пешком, за семь километров.
Вспомнился допрос бывшего комбата, тридцати четырех лет, с беззубым старческим лицом и каким-то виноватым взглядом потухших глаз. Он, после окончания Харьковского пехотного училища, в начале тридцатых годов служил в гарнизонах разных городов. Угодил в плен через три месяца после начала войны. Почти год был в немецком лагере, бежал и полгода скитался по деревням и хуторам, прячась от местных полицаев. Во время летнего наступления прошлого года встретил своих освободителей, тут же был допрошен особистом и направлен на спецпроверку, затянувшуюся на три месяца. Тихим и каким-то виноватым голосом он тогда спрашивал Сазонова: «Товарищ старший лейтенант госбезопасности, конечно, я понимаю… и согласен с проверкой, потому что могут сюда под нашим видом и враги попасть, но не могу понять, почему нас всех здесь считают предателями?! Мы здесь находимся как проверяемые и пока никем не судимые, но в поселок или в деревню из лагеря не выпускают и никаких увольнительных не дают, переписку не разрешают, и вот уже два года моя семья не знает, где я. Сейчас бы в самый раз их обрадовать, что жив остался, у меня ведь там двое малолетних сыновей растут», — с какой-то грустью добавил он.
Дмитрию Васильевичу было мучительно стыдно смотреть в глаза этому измученному, уставшему от своего положения человеку, бывшему комбату, испытавшему смерть, боль и унижение у немцев и продолжающему терпеть явное и скрытое издевательство в нашем лагере. А что мог Сазонов сказать в утешение? Да ничего — промолчать и тяжко вздохнуть.