В народе говорили о скорой войне. «С кем воевать?» — спрашивал Анджей. «Известное дело — Советы с тевтонцами», — отвечал ему старый дед. На рынке появилось много армейской обуви, одеял, белья. Самым ходовым товаром среди военных был самогон. Но здесь милиция не дремала — были ночные облавы, обыски.
Это случилось вечером, в конце мая, когда отцвела сирень и акация одела улицы в белый наряд. Анджей возвращался домой, нес в сумке две книжки на немецком языке, полученные от приятеля судьи, которого он посетил в тот вечер, как вдруг рядом раздался грозный окрик: «Стой, стрелять буду!» — и сразу же винтовочный выстрел, топот ног; мимо него промчался высокий мужчина, а за ним вдогонку двое солдат. И тут же он наткнулся на двух командиров, трусивших рысцой за солдатами. Они отпрянули от неожиданности, но один из них ловко выхватил пистолет и скомандовал Анджею: «Руки вверх!» Они обыскали его и, найдя книги и карманный словарь на немецком языке, переглянулись и повели в комендатуру. Дежурный, маленького роста, с двумя кубиками в петлицах прищурился, разглядывая книги и словарь, тут же позвонил куда-то и сообщил радостным голосом, что задержан человек с немецкими книжками. Его доставили в ту же самую гостиницу «Будапешт», где он обнаружил базу филеров. Допрашивал его ровесник с простым, добрым крестьянским лицом. Но появился еще один, в штатском, с недовольным выражением лица. По всему было видно, что это начальник первого, и допрос принял жесткий характер. Они долго заставляли признаться, что он немецкий шпион. А потом зверски били вдвоем, особенно старался ровесник с добрым крестьянским лицом. Анджей потерял сознание, потом, снова обретая и теряя его, упорно отрицал вербовку за кордоном и незаконный переход границы.
Утром он очнулся в загородной тюрьме, в тесно набитой разным народом камере. Потом долго лежал, теряя сознание от боли. Его сосед, пожилой, с седой бородой, давал ему пить — есть Анджей не мог, его пайку белобородый прятал в свою котомку. Он кашлял и мочился кровью; спина, грудь, бедра были синие, вздутые от кровоизлияния. Его сосед, наблюдая за ним, сказал: «Били насмерть. За что же они тебя так разделали?» От малого человеческого сочувствия Анджей беззвучно заплакал. Только молодость и здоровый организм дали ему возможность подняться на ноги на десятый день. Ожидая новых допросов, как во сне, он вспоминал, что ему в два голоса кричали: «Ты не белорус, ты не селянин! Посмотри на свои руки, скотина, они у тебя белые и холеные!» А он все отрицал, понимая, что если скажет адрес судьи, то будет беда. Эти побои не устрашили его, а породили злость, желание выжить и отомстить им всем! Он вспомнил задержание отца и его знакомых, охоту на подозрительных, слова пана Загурского «большевики не лучше, чем фашисты», и теперь, после этой кровавой бани, у него в мыслях было только одно: мстить, если он будет жить!
Белобородый сосед терпеливо помогал ему подняться на ноги и целыми днями рассказывал о себе, своей деревне на Новгородчине, как вернулся домой с фронта и был мобилизован в Красную Армию, по какой-то причине провинился — приговорили к расстрелу, бежал вместе с часовым и попал в отряд к Булак-Булаховичу [25] .
— Вот уж краснюкам задавали мы трепку, — посмеиваясь, рассказывал он. — И каких только каверз, ловушек, засад они нам ни делали, но наш начальник разведки, поручик Панов, башковитый был по этой части, он их всегда упреждал. Он меня за сообразительность командиром лазутчиков назначил. Бывало, пока отряд на дневке отдыхает, а мои орлы наряжаются в кожаные куртки, у меня красный бант, маузер в деревянной кобуре и предписание-мандат от самого Дзержинского. Был у нас один художник из уголовников — большой мастак по подделке документов и печатей… Приезжали прямо днем в уезд и сразу в местную ЧК. Я предъявляю документы на выполнение особого задания, все передо мной в струнку. Мои орлы молчат, морды хмурят, напускают на себя туману. К вечеру мы, узнав все, что нужно, — пропуска, пароли, уезжаем в отряд и ночью выступаем. Утром без боя уездный городок в наших руках: вся власть схвачена, начальник «чекушки» и начальник милиции уже на допросе, «чоновцев» разоружили и распустили по домам, комендант гарнизона — молоденький комиссарик — застрелился, а его рота винтовки побросала и руки вверх. Но потом на нас навалились красные казаки-добровольцы, а мы выскочим из-за кордона, ходку по двум-трем селам сделаем, с пяток комиссаров перевешаем и обратно! Но с двадцать первого года, как ввели нэп, так все мужики от нас отвернулись, и мы разбрелись кто куда. Я в Польше остался, в лесничестве объездчиком служил. А как пришли Советы, уволился и пошел бродяжить по деревням, вот тут меня и прихватила милиция. Фуражку пожалел выбросить — след от кокарды остался, вот и замели сюда…
Началось лето, прошла Троица. В тюрьме днем страдали от жары. Анджея больше не допрашивали, но никто не знал, что органам было не до сидельцев здешнего замка. В конце мая в НКВД Белостока явились два гражданских перебежчика и рассказали, что немцы готовят «сигнальщиков», снабженных ракетницами и специальными фонариками. И теперь органы были брошены на задержание нарушителей границы и разоблачение среди них лазутчиков.
Наступила роковая судная ночь для миллионов судеб! Она оставила в истории человечества громадную вмятину, какой не было со дня потопа!
В ту ночь у начальника тюрьмы — лейтенанта Фоменко, составлялись списки заключенных для отправки их в Союз. В полночь ему позвонили из Белостока, и он бодрым голосом заверил, что у него на объекте полный порядок. В пятом часу утра послышался самолетный гул, и горбатые «юнкерсы», блестя крыльями на восходящем солнце, пикировали на центр города. Взрывы бомб разбудили тюрьму, камеры загудели как пчелиный рой. Белосток уже не отвечал, и Фоменко сумел дозвониться только до начальника своего гарнизона и получил указание на вскрытие мобилизационного пакета. Прочитав короткую инструкцию, он тут же дал команду объявить тревогу по тюрьме и построить роту охраны. Через несколько минут у дверей каждой камеры стоял усиленный наряд с ручными пулеметами. К обеду на взмыленном коне примчался посыльный и передал листок бумаги. Фоменко прочитал его, и через несколько минут во дворе пылал костер, где горела документация тюрьмы, а ее начальник с пистолетом в дрожащих руках подошел к первой камере, впереди него два сержанта с «ручниками». Как только открылась дверь, пулеметчики шагнули за порог и открыли огонь в упор по камере. Она охнула от неожиданности, но длинные, несмолкающие очереди заглушили первые крики. Фоменко кричал: «Меняй диски», — и стрелял из «ТТ» в лежащие тела. Камера наполнилась запахом патронной гари и крови. Потом были еще девять камер и такая же оголтелая стрельба по месиву живых тел. На Фоменко было страшно смотреть — в глазах безумие, на губах пена, руки черные от стрельбы. Так, согласно инструкции НКВД, были расстреляны обитатели гродненской тюрьмы.
Прошло много времени, когда Анджей вынырнул из темноты и вдруг увидел лицо старого судьи. Он понял, что остался жив. Теперь он был в немецком госпитале, не ведая, как в нем очутился. В его палате лежали еще три немецких солдата с обычными гражданскими хворями.