Заложили Лёшку камнями поодаль пересохшего русла, чтобы по весне в море не вынесло…
Боцман отрицательно покачал головой:
— Господь с тобой, Васильич. Лёшка мертвее мёртвого, Царство ему… Це там хтось стогне… — ткнул он пальцем куда-то в сторону. — У каменюках. Я вже хлопцив послав подывытысь.
Невольно настораживаясь, Новик подтянул за ремень шмайсер к ноге, посмотрел туда же. В просвете (если так можно назвать чуть более светлый тон моря по сравнению с каменными стенами) вскоре показались тени матросов, и стали слышны шорох материи и тяжёлое гужевое сопение. Что-то, грузно провисшее в носилках, сооруженных из пятнистого брезента, прихваченного хозяйственным боцманом в немецком броневике, матросы подтащили к расселине и положили подле Войткевича.
— А почему ко мне в лазарет? Наш? — лениво поинтересовался тот, не отвлекаясь от прежнего своего занятия, — смены набрякшей от крови повязки на свежую, из разорванного пакета. Осколок гранаты, хоть и не увяз, слова богу, в теле, но шкуру распорол. Не побегаешь, штопать и штопать…
— Наш, — перевёл дух сапёр Громов. — С «Охотника», наверное…
— Мабуть, так, — невесело согласился Ортугай, задумчиво оглаживая обвислые усы горстью. — Звидки ж ему тут ще взяться?
— Так что, загорать нам тут на пляже, ребятишки, — невесело добавил корректировщик Каверзев. — До самого пионерского посинения.
Неизвестный матрос опять застонал.
— А кому ж нравится? — развел руками корректировщик, словно в ответ на его стенание.
— Не юродствуй! — одёрнул Антона Новик. — Лучше посмотри, что с ним…
— Уже посмотрели, — поднял край брезента Громов. — С виду целый, но глаза заплыли, будто в улей сунулся.
— Хреново, — подал голос Войткевич, отжимая подол гимнастёрки от крови. — Может быть, закрытая черепно-мозговая… — и на недоуменное «Гм?» боцмана, пояснил: — Башкой крепко треснулся.
— А-а…
— И кто у нас тут? — закончив наконец со своими делами и приподнявшись на локте, позвал Яков, заглядывая под брезент.
Жутковатая маска повернулась к нему. Словно узкоглазый монгольский идол, выкованный из меди, но с синеватой окалиной вокруг щёлочек глаз.
— Ране… — чуть шевельнул опухшими губами «идол».
— Вижу, что не шибко живой… — сочувственно хмыкнул Яша. — Я и то красившее…
— Ранев… — немногим более отчетливо повторил раненый. — Сергей. «2–2137»… — цифры он произнес раздельно, как телефонограмму, с долгими и трудными паузами.
Поэтому Новик, встрепенувшийся сразу, как только разобрал фамилию, поспешил закончить вместо него:
— Гвардии ефрейтор второй разведгруппы второго разведотряда штаба флота. Ладно, Серёжа, потом поговорим…
Только так, не по голосу, а по коду и фамилии, он сумел опознать… Вернее — угадать бойца, виденного им в расположении сводного разведотряда, там, на Кавказском побережье.
Урок хороших манер
Но «потом» поговорить удалось только через трое суток. Уже на базе, в партизанском лагере.
Сергей не осознавал, что тащат его на брезенте по козьим тропам, по которым и без груза пройти-то не слишком просто.
Не заметил он и короткого злого боя в лесу на яйле, когда уже вроде и рукой было подать до лагеря, и верный Блитц прибежал — за три версты! — навстречу и жалостливо поскуливал, обнюхивая раненого Войткевича.
Не понял в мареве контузии, что именно Блитц спас хозяина и немалую часть разведчиков, учуяв засаду «добровольцев».
Учуял, бросился на врагов и, даже прошитый тяжёлой маузеровской пулей, вцепился в горло вожаку «добровольцев». Но сжать челюсти как следует уже не сумел. Двое татар бросились на выручку вожаку, успели добить пса, но засада как таковая уже не состоялась. Меньше чем за пять минут перебили всех десятерых, потеряв только одного своего, но какого! — Мыколу Здоровыло. Последнего из «добровольцев», как раз недогрызенного вожака, пристрелил сам Войткевич.
Не видел — да что там Ранев, никто, кажется, не видел, — как железный Яков утёр слезу над чёрно-рыжим телом в запёкшейся крови, телом пса, таким неожиданно плоским и ожидаемо неподвижным. А потом подхватил его на руки, отнёс, шатаясь и оскальзываясь, к ближайшей карстовой воронке, опустил и привалил камнем.
В соседней воронке упокоился улыбчивый (улыбка так и застыла на мёртвых губах) волыняк.
Трое суток подряд гвардии ефрейтор Сергей Ранев, зачисленный в матросы только по обычаю разведчиков носить тельняшки, если и приходил в себя, то путался. И где он, и кто он, и что здесь такое. Даже в то, что он у крымских партизан, Сергей поверил только тогда, когда в одних кальсонах и рубахе, держась за подёрнутую плесенью бревенчатую стену, выбрался наружу из блиндажа — санчасти. И, глядя на вихри тумана, курившиеся между тёмными сосновыми стволами, прошептал губами, ещё непослушными:
— Мать твою хвать…
Тогда и вошла, коротко постучав в дождевую бочку у входа, в землянку разведчиков Мария Васильевна. Держась прямо, можно сказать, царственно, но на самом деле едва волоча опухшие ноги.
— Там… ваша находка… — медленно опустилась она на «барские» полати Войткевича, деликатно не обращая внимания, как подтянул он босые, давно не мытые ступни под полушубок.
— Что, ожил? — спросил Новик, торопливо запахивая на груди сорочку.
— Больше, чем стоило бы… — вздохнула Мария Васильевна и поспешила добавить: — в его положении…
— Говорит? — подал голос Войткевич, всё ещё косясь на сапоги под лежанкой.
— Говорит… — кивнула Казанцева, ставшая во главе партизанской санчасти после голодной смерти единственного кадрового врача.
Не по образованию ставшая или по навыкам, но по силе духа… Видеть такое — уж это дело не для всякого по силам; а ещё и сознавать, что помочь почитай что нечем…
— А не бредит? — с сомнением уточнил Яков. — А то в прошлый раз он меня каким-то дедом Трофимом величал. Грозил в ГэПэУ сдать.
— Я ж говорю, дядь Яша, что рожа у тебя с бородищей кулацкая, — без всякого смущения субординацией заметил из угла землянки «сын полка», точнее, разведгруппы отряда, Валька, пацан лет 13–14 от роду.
— Цыц! — цыкнул на «сына полка» Войткевич, но бороду, принявшую вид и впрямь весьма «допетровский», поскрёб с сомнением.
— Бредит или нет, не знаю… — слабо улыбнувшись, пожала Мария Васильевна плечами, сохранившими прежний портретный разворот. — Сказал, что должен явиться к командованию флота и здесь ему делать нечего…
— Не бредит, — сделал вывод Яков. — Я б и сам не прочь сейчас поближе к командованию, особенно к его кухне. Извините, Мария Васильевна, с вашего позволения… — Решившись-таки высунуть на мгновение ступни, не чище, чем клубни картофеля, Войткевич проворно сунул их в сапоги.