Кое-как я к своей, родной БМП доковылял. Вколол себе промедол из аптечки. Чувствую, надо еще. Подзываю солдата — Джумаева, он возле меня уже несколько минут кругами ходил. Не решался ближе подойти, я ему уже выговаривал:
— Джумашка, ты чего вертишься тут — залегай, бди, огонь веди, в войну играй.
— Э-э-э, товарищ старший лейтенант, Джумашка всех отпугнул, чисто-чисто сделал возле своего командира, охранять буду тебя.
Он у меня вместо ординарца был. По-русски говорил неважнецки, и его обращение ко мне на «ты» я ему спускал. Сделал ему пару раз замечание, он ответил — хорошо; а с утра все сначала. Махнул рукой на эту херню из устава «мирной жизни» и благодарил случай, что Джумаев ко мне прибился — чудо был боец, очень честный и добрый парень.
— Давай, — говорю, — соколик, бегом за аптечкой, в любой машине бери.
Его перед самой отправкой особый отдел потребовал оставить в Союзе — отец когда-то, еще до рождения Джумаева, был осужден. А солдат «зайцем» в самолет забрался и прилетел вместе с нами в Баграм. Не отправлять же его обратно! «Особист» мне наказал, чтобы глаз не спускал с Джумаева. А повынюхивал, и сам пришел к выводу — прекрасный человек Джумашка. Не опасен. Сноровист и толков. Словом, воин что надо.
Так вот, он убежал за промедолом и словно пропал — нет и нет. Вижу, из долины мчат мои БМП. Свет фар то вниз припадет, то по небу вспышкой-молнией ударит. А оно уже всасывает в себя клубы дыма пожаров, по которым мечутся лучи двух машин и беспорядочное множество трассеров. Понимаю, что это мои заместители — Бахадыр Эгамбердыев и Рашид Абдуллаев — на подходе. Довозят двумя машинами подкрепление.
А тут мне опять кричат:
— Прекрати огонь по второму этажу! Там никуда зайти невозможно.
Я на передаче — бубню и бубню: «Прекратить огонь, прекратить огонь…», и не уверен, что меня слышат — приема нет. Долго Джумаева не было. Прибегает с промедолом. Я ему:
— Ты куда пропал?
И словно услышал меня Василий — все «Шилки» умолкли одновременно.
А Джумаев рассказывает: добежал он до борта «ноль тридцать шестого» и увидел, что неподалеку залег пулеметчик Хезретов и в одиночку сдерживает афганцев, которые, опомнившись, поперли снизу из караулки к дворцу. Ему пулей челюсть нижнюю своротило, кровища хлещет, а он — стреляет! Мужественный парень!
Джумаев метнулся в БМП, из чьего-то вещмешка полотенце вытащил, Хезретову челюсть кое-как подвязал — и только тогда ко мне.
Лихо подкатили заместители — завизжали БМП тормозами, крутануло первую машину на месте, мордахи механиков-водителей торчат из люков — перли по-походному, такие-сякие, будто перед девицами напоказ себя выставляли. Спешились мои ребята, и я им рукой в сторону входа показываю. Понятливые — дружно пошли, и — напролом. Вслед успеха пожелал. Честно, переживал за каждого, разве что не перекрестил их.
Бой перед дворцом и вокруг него начал стихать. Но внутри продолжало быть жарко, и летала под сводами недобрая бабка с косой, жизнь унося, мучая и калеча. Она, неподкупная бестия, прибирала и прибирала: и старого, и малого, и христианина, и иудея, и исламиста, и атеиста… Мне не хотелось туда, но я пошел — пошкандыбал. Ничуть не пересиливая себя, не молясь, не крестясь, не заклиная. Пошел в ясном сознании, что так надо, с какой-то даже веселой беззаботностью — как обреченный, идущий на эшафот, или простерший руку нищий бродяга…
3
Первые раненые перевязывали себя и обреченно размышляли о бренности бытия, а новые бойцы — потенциальные жертвы или счастливцы, которых сбережет судьбина, — исходили и исходили к этому запаленному дому, повинуясь приказу. Пригибались и сутулились в неуемном желании если не раствориться невидимками, то стать чуть поменьше размера ростовой мишени, и не быть столь уязвимыми от всякой этой дряни: пуль и осколков. Все группы КГБ и бойцы отдельного отряда ГРУ смешались, и каждый уже действовал по своему усмотрению. Никакой единой команды не было и быть не могло, — их благословили, нравоучительно и высокопарно, и запустили, указав маршальским жезлом направление, беспокоясь лишь об одном — достижении ими, своими солдатами, цели. И нисколько не заботясь, какими средствами она будет завоевана, кто падет, кто прихромает, кто останется лежать до поры — пока импровизированная похоронная команда того же «дяди Жоры» не соберет их тленные останки и не уложит штабелем в грузовике.
Им всем, благополучно пробившимся сквозь разрывы, рикошеты, визг и мат, хотелось добежать до стен дворца и укрыться. Не спрятать себя, а именно укрыться на какие-то доли секунды, перевести дыхание и, не размышляя, не думая, не задумываясь, уйти дальше от защиты, добровольно сближаясь с погибельным.
Плотность огня у дворца была столь велика, что в первые две минуты из 22 бойцов группы «Гром» 13 оказались ранеными и трое убиты. Многих спецназовцев спасло только то, что все они были в бронежилетах. На всех боевых машинах триплексы были разбиты, а фальшборты и волноотражательные щитки пробиты на каждом квадратном сантиметре, то есть имели — как описывали «словолюбящие варяги» той ночи — вид дуршлага. Такое сито на боках машин и выскобленная добела стальными градинами краска на броне сверху, само собой разумеется, никак не могли прибавить наступательного задора, и хорошо, что все это рассеянное по машинам и людям зло заприметили после боя, и оно уже никак не способно было оказать воздействие на морально-психологическую настроенность бойцов. Они попали под «технологию дуршлага» и чудесным образом возвратились в отчий дом. Но годы понадобились, чтобы совладать с чувствами, справиться с психическими травмами и набраться духу и смелости особого рода — не окопного свойства, а кабинетного — и сказать правдивое слово.
Герой Советского Союза Виктор Карпухин, отмеченный высокой наградой за штурм дворца, вспоминал в середине девяностого: «Должен признаться, у нас не было должной психологической устойчивости. Да и откуда ей взяться? Наверное, воевать можно научиться только на войне, как бы это жестоко ни звучало. А мы привыкли видеть войну только в кино, „по-киношному“ она и воспринималась. Но все пришлось увидеть наяву. Вот падает твой товарищ, взрывом ему отрывает руку, ногу; вот ранен сам, а надо действовать, расслабиться нельзя ни на секунду. Убьют».
Хабибджан Холбаев: «Мы прекрасно понимали, что все эти пересуды — повезет, не повезет, а по плечу ли нам такое дело, а прав ли, и насколько, генерал-штабист, планирующий где-то в Москве задачу батальону, — все это до одного места. Потрепаться можно о чем угодно, а выполнять все равно придется. И никуда нам не деться, потому что если решение принято, то… вперед — на мины. И — всё, и весь здесь хлеб до копейки! Скажу больше, как понимаю: даже очевидно проявленная трусость — не есть великий грех, если вовремя переборота в себе. Это у нас по большевистской привычке слабых духом гвоздили позором и добивали образцово-показательно, чтобы другим неповадно было, — ставили к стенке, не очень-то утруждая себя выяснением обстоятельств минутного малодушия солдата. Мне как-то прислали газетную вырезку. Сергей Голов, офицер „Грома“, писал о том, как на подходе к Тадж-Беку механик-водитель БМП остановился, выскочил из машины и, позабыв обо всех, со страху бросился наутек в неизвестном направлении. Голов, как командир (!), стал продумывать вариант замены, но сбежавший вдруг объявился, запустил двигатель и повез всех к „свершению подвига“. Для чего группа перед дворцом и десантировалась. Сидевших с самого краю двух переводчиков-таджиков сразу же убили. Оказалось, что сзади БМП находился афганский пост, солдаты которого открыли по ним огонь. Блокпост пришлось расстрелять.