— Я тебя провожу. Сейчас меня сменят, — говорю я Шауте.
Шауте застегивает широкий, как корсет, пояс из плотной ткани. Когда он карабкается вверх по лестнице, я вижу у него на голове шлем, который, возможно, потерял один из наполеоновских кирасиров на Березине при отступлении. Шауте смеется, когда, стоя под небольшим навесом на вышке, переводит стрелки часов. Сразу на четверть часа вперед.
— Ручное управление! — кричит он вниз.
— Но откуда ты знаешь, сколько сейчас времени? — кричу я ему в ответ.
— У нас есть карманные часы! — кричит сверху Шауте.
И вот теперь я стою внизу, а он вверху, и мы кричим друг другу все, что приходит в голову.
«Как же этот Шауте попал в пожарную команду?» — думаю я. Для пленного он выглядит хорошо откормленным.
— В какую рабочую группу ты входишь? — кричу я ему снизу.
— В первую!
С этим Шауте что-то не так. Не хватало еще, чтобы он выдал меня, ему же известна вся моя подноготная. Было бы лучше, если бы я совсем не встретил Шауте. Разве здесь можно за кого-то поручиться!
— Пожарная команда — это хорошая работа! — объясняет мне Шауте. — В пожарную команду меня направил Борисов.
— Борисов? — Я делаю вид, что эта фамилия мне незнакома. — Кто такой Борисов? — Хотя я очень хорошо знаю, кто такой этот Борисов.
— Однажды Борисов вызвал меня на допрос. Ты что, не знаешь, что я был инженером? — говорит Шауте.
По его словам я чувствую, что он все хорошо обдумал, стоя один там наверху, на вышке, пока я ждал внизу.
— Борисов хотел, чтобы я работал в его техническом бюро. Ему были нужны чертежи заводских корпусов. Разве я мог ему отказать?! Я начертил ему несколько вещей, которые можно найти в любом немецком журнале. Не буду тебе все подробно расписывать. Борисов был в восторге. За это он направил меня в пожарную команду. Нас всего десять человек, и мы занимаем отдельную секцию в бараке. Кроме того, нам разрешают питаться отдельно. Ты сам увидишь, — если ты произведешь на Борисова хорошее впечатление, то и для тебя найдется тепленькое местечко.
Может быть, Шауте все-таки безобиден. Хотя Борисов служит начальником второго отдела.
Второй отдел? Шауте сказал мне на прощание:
— Не говори никому ничего о том, что я тебе рассказал. Если эти псы из второго отдела догадаются, в чем дело, я пропал.
Я лежу на нарах, и в этот момент в барак входит Йодеке.
— Камрад Бон здесь? — спрашивает он.
Мои товарищи отрываются от своих занятий, так как Йодеке, руководитель лагерного актива, спрашивает обо мне.
— Герр Ларсен сейчас у меня. Ведь ты хотел поговорить с ним. Приходи минут через десять!
Я встаю и не спеша одеваюсь. Свежую заплату на коленке я закалываю изнутри булавкой.
Хорошо, что я по своей инициативе решил поговорить с Ларсеном, политическим инструктором 41-го лагеря.
Когда я вхожу в комнату Йодеке, оказывается, что Ларсен еще не пришел.
— Действительно, Ларсен для нас как отец родной, — говорит Йодеке. Так он хочет подбодрить меня. Для чего, собственно говоря?
Когда Ларсен входит, то сначала он беседует с Йодеке.
Я приветствую его коротким кивком.
— Несколько месяцев тому назад вы прислали нам свою статью о красном военном госпитале, — обращается наконец Ларсен ко мне и пододвигает поближе свою табуретку. — Должен вам признаться, что я обнаружил эту статью в ящике письменного стола своей сотрудницы, к сожалению, только несколько дней тому назад.
— Сотрудницы? — Я напрягаю память. Верно, она заходила к нам на часок в утятник. Соня. Еврейка из Польши с каштановыми волосами. Сияющие карие глаза. Чувственные ноздри. Владеет пятью языками!
Теперь для меня эта статья уже не так важна.
— В течение всего того времени, что я нахожусь в плену, я очень хотел поговорить с убежденным коммунистом, — начинаю я наш разговор.
Только ради бога ничего не ляпнуть о дополнительных порциях супа, мелькает у меня в голове.
— Поэтому можно мне задать вам несколько вопросов, герр доктор?
Ларсен, который сидит напротив меня в пальто и деловито перелистывает какие-то бумаги, поднимает глаза и улыбается.
— В Германии я был журналистом, — объясняю я. — Поскольку мой отец, прежде чем он заболел, был видным деятелем в профсоюзном движении, во мне рано проснулся интерес ко всем социальным вопросам.
— Ну, так задавайте свои вопросы! — Толстые стекла очков испытующе смотрят на меня.
Я спрашиваю его о Советском Союзе, о плановой экономике, о пятилетнем плане и о капитализме.
— Я хотел бы особо подчеркнуть, — так я на всякий случай осторожно готовлю себе пути отступления, — что высказанное мной мнение не всегда является моей личной точкой зрения. Я говорю так лишь для того, чтобы услышать от вас более убедительное опровержение, чем то, которое я уже сам придумал. Чего еще может желать человек, если у него уже все есть? — спрашиваю я и перевожу разговор в утопические сферы: — Разве у последнего оставшегося на земле самого богатого капиталиста не возникнет желание видеть вокруг себя счастливых людей? Или вы, герр доктор, считаете, что человек изначально по своей природе плох?
— Ну, иногда может создаться такое впечатление, — молвит Ларсен. — Но что касается ваших рассуждений о социальных отношениях, в случае когда капиталисты в конце концов захотят творить добро, чтобы видеть вокруг себя счастливых людей, то они мне кажутся слишком литературными.
Литературными? Ну что же, ничего страшного, если политический инструктор 41-го лагеря будет считать меня аполитичным человеком, привыкшим писать статьи для литературного отдела газеты.
Ларсен на мгновение встает, но затем снова садится.
— Конечно, в Советском Союзе пока еще тоже не все совершенно. Например, с точки зрения исторического материализма можно было бы спросить, оправданно ли говорить о героях труда. Я рекомендую вам как-нибудь при случае почитать Ленина. Том пятый собрания сочинений. «Империализм как высшая стадия капитализма». Есть у нас эти тома в библиотеке для военнопленных? — обращается Ларсен к Йодеке.
В известной мере я чувствую удовлетворение, когда после этого разговора с Ларсеном снова взбираюсь на нары.
— Ларсен был очень откровенен в своих суждениях, — говорит мне Йодеке, когда тем же вечером я снова захожу к нему в комнату.
«Был ли он очень откровенен?» Я задумчиво осматриваюсь в комнате Йодеке. Со стены на меня строго смотрит усатый Сталин. Дверь в этой комнате обита мешковиной, под которой находится толстый слой ваты. Чтобы защититься от холода, разумеется. Но также и от чужих ушей.