— Таким образом, 15 ноября 1945 года я буду дома. Но в этот раз я добавляю еще один месяц, так как это все-таки русский плен. Итак, 15 декабря 1945 года я уж наверняка буду дома!
Он говорит это так убежденно, что мы заражаемся его оптимизмом:
— Тогда и мы тоже будем дома. Он же ничем не лучше нас!
Вместе с этим фельдфебелем я часто хожу на работу, когда нам поручают принести в лагерь уложенные в штабеля брикеты торфа. Каждое утро мы разговариваем на какую-то одну определенную тему. Но сегодня над торфяными разработками так великолепно сияет солнце, что мы молчим.
Когда мы выходили из ворот лагеря, вся равнина была еще погружена в сумерки. И только польский лагерь неясно выступал из тумана благодаря ярким дуговым фонарям. Сначала на горизонте показалась ярко-зеленая полоска, из которой вскоре начало подниматься солнце, словно огромный красный шар.
Это послужило фельдфебелю поводом, чтобы начать разговор о цветовой технике. До войны он работал реставратором картин. За свою жизнь он спас немало бесценных полотен известных мастеров. Он заново открыл смешения цветов, над которыми безуспешно бились ученые-химики. Он разработал также особую раму для картин, которую теперь можно увидеть на всех художественных выставках.
Никто из нас не собирался когда-нибудь заняться реставрацией картин. Но тем не менее все очень внимательно слушали его.
— Только бы моя жена догадалась заказать в Нюрнберге золоченую бронзу, чтобы я мог сразу начать работать, когда вернусь домой! — мечтал фельдфебель, как будто бы у военнопленного не было других забот холодной зимой в конце 1944 года!
Оказалось, что и этот фельдфебель очень интересовался антифашистской школой в Москве!
— Я всегда интересовался всем в жизни. И если мне представится возможность изучить коммунизм, то я с благодарностью воспользуюсь ею!
Этот фельдфебель очень любил рассказывать разные истории, например, историю о блондинке из горной деревушки.
Конечно, он был довольно поверхностным человеком. Он болтал без умолку, этот фельдфебель.
Но его поверхностность была словно отполированная, прочная и неуязвимая. Он казался нам настоящим героем из сказки.
Мартин Цельтер, с которым я частенько сидел по вечерам в комнате актива, говорил мало. И был он далеко не героем из сказки.
Он о многом беспокоился. Но он не мог спокойно дистанцироваться от этих забот, которые постоянно сваливались на него.
В то время как у фельдфебеля все события, если они вообще доходили до него, задерживались где-то на поверхности его бытия и закреплялись там, становясь его сутью, то у Мартина все проникало глубоко в душу, которая была далеко не бездонной.
На Мартина можно было всегда положиться. Поэтому ему было трудно в русском плену.
— То, что я попал в актив, можно рассматривать как настоящее чудо, — обмолвился он однажды в разговоре со мной. Хотя он был очень одаренным и как никто другой быстро понял большевистскую логику, именно он вызвал вскоре неудовольствие большевиков.
Он попал в плен на год раньше меня. В какой-то сомнительной фронтовой школе некий майор Красной армии подколол в его бумаги роковую справку: «Неисправимый буржуазный интеллигент».
Когда с такой характеристикой Мартин был направлен в 41-й лагерь, его оставили в активе только потому, что он мог делать нечто такое, что не получалось у остальных антифашистов. Он мог выступать с докладами. Он мог писать ежедневные донесения. Но прежде всего мог составлять отчеты о проделанной антифашистской работе.
Мартин был хорошим специалистом.
Но у него имелась самоубийственная склонность к честности. Если кто из нас и не был фашистом, так это Мартин. Разумеется, он состоял в СА, известных как штурмовые отряды. Сначала из-за своего неисправимого идеализма. Позднее из-за чувства ответственности, так как нельзя бросать на полпути начатую работу.
Что касается политики, то именно в этой области Мартин был особенно легковерным.
Поэтому на допросах у Борисова он откровенно рассказал обо всем. Он также вполне допускал мысль, что Красная армия призвана освободить народы. Мартин страдал от того, что жил не в ту эпоху. Он воспринимал все слишком серьезно. Поэтому его современникам было нелегко с ним, однако он всегда оставался хорошим человеком.
— У меня такое впечатление, что ты последний идеалист среди немцев! — часто говорил я ему.
Я часто ходил по вечерам в первый барак, где жили активисты, кухонный персонал и немецкий староста лагеря со своими людьми, также и потому, что там всегда горел свет. Там писарь старосты лагеря должен был составлять список рабочих бригад на следующий день. Там постоянно составлялись новые списки военнопленных, подлежащих отправке в другие лагеря. Такие списки всегда составлялись на двух языках: на русском и на немецком. Там сидели и активисты, готовили свои доклады, которые они в основном так и не читали. Или же они занимались чтением разных книг, которые считались прогрессивными.
Йодеке тоже любил поговорить со мной. Я рассказывал ему о том, что писала в 1941 году швейцарская газета «Цюрихер цайтунг» о полете Гесса в Англию. Я рассказывал и о том, и о сем. Йодеке с удовольствием все выслушивал, расширяя свой кругозор. Но он никак не попадался на удочку. Ведь, в конце концов, я хотел лишь попасть в актив. А уж оттуда еще дальше, в школу в Москву. Боже милостивый! Если все будет тянуться так долго, то скоро и сам забудешь, чего же ты, собственно говоря, хотел!
— Ты сам виноват в том, что дело с попаданием в актив у тебя не складывается, — сказал мне один из знакомых, который спрашивал обо мне у Йодеке.
По мнению Йодеке, хотя я и хорошо разбираюсь во многих политических вопросах и знаю массу фактов, но я не гожусь для практической антифашистской работы среди военнопленных.
Так я переезжаю из одного рабочего барака в другой. И каждое утро стою у лагерных ворот. Каждое утро, вплоть до января нового 1945 года, неизменно повторяется одно и то же.
Нет на месте какого-нибудь конвоира, который должен отвести бригаду на заготовку торфа. Какой-нибудь староста барака проклинает все на свете, поскольку никак не может собрать своих людей.
А пленные стоят, тихо и молча. Словно покорные лошади под дождем. Но это же не дождь. Это снова идет снег. Пленные стоят почти час и постепенно начинают клевать носом.
Ведь это Восток: только не чувствовать холода!
Прикрутить фитилек жизни как можно сильнее!
Втянуть голову в плечи!
Уловить неизвестное до сих пор чувство, возникающее в груди.
Оно наполняется жизнью. Ты всматриваешься в себя словно через стекло. Тебе открывается микрокосмос сердца.
Должно же все стать когда-нибудь лучше!
Даже если это улучшение заключается в том, что я становлюсь худым, как борзая, и что на комиссии мне опять поставят диагноз «дистрофия».