Я не собираюсь бежать к нему со всех ног, не торопясь, я шагаю через все поле.
— Перерыв пять минут! — настаиваю я.
У конвоира с раскосыми глазами на губах выступает пена. Конечно, ему запрещено стрелять в нас. Но кто его знает, на что способен этот охваченный яростью дьявол!
За этими препирательствами и моим хождением взад и вперед незаметно проходят пять минут перерыва.
Я очень рад, когда через несколько дней все девяносто человек снова возвращаются в лагерь.
Дорога проходит по холмистой местности, то взбегая на вершину холма, то спускаясь в долину. На одном из живописных лугов пасется стадо коров. Вот было бы здорово, если хотя бы разок получить стакан молока!
Узкая тропинка вьется среди болотных кочек.
На обочине шоссе нам попадается рама от сгоревшего немецкого грузовика. В свое время немецкие войска дошли даже до этого озера и были остановлены близ Осташкова.
Нас с Куртом вскоре посвятили и в другие дела актива.
— Послушайте меня, вы оба! — говорит Ганс и отводит нас в сторону.
После капитуляции Германии в активе царит большое оживление, у него значительно прибавилось работы. Во всех бараках были организованы дискуссии.
— Нам нужно выяснить мнение военнопленных о сложившемся положении, — сказал Ганс. — Как положительное, так и отрицательное!
Я сижу за занавеской в шестом бараке, где я сам когда-то жил, и стенографирую то, что говорят военнопленные Майер и Шульце о настроениях после капитуляции.
— Почему в этот раз мир будет лучше, чем в 1918 году?
— Потому что в этот раз за столом переговоров будет сидеть прогрессивный Советский Союз.
— Главное, чтобы они поскорее отпустили нас домой!
Я записываю каждое слово. А Ганс, который ведет дискуссию, всякий раз спрашивает, если кто-то выскажет свое мнение:
— Скажи-ка еще раз, как тебя зовут?
— Майер, Конрад, — слышу я. В скобках я помечаю — Майер Конрад.
Рядом со мной за занавеской, где я веду записи, стоит раздатчик пищи шестого барака.
— Как звали последнего? — тихо спрашиваю я его.
— Шульце, Фердинанд, — шепчет он мне в ухо. Какое-никакое, а все-таки занятие.
Но когда я еще раз просматриваю протокол, который попадет к Борисову, и вставляю кое-где пропущенные слова, так как не успевал все записывать, то вдруг осознаю, что эта моя работа может иметь первостепенное значение.
— Там было значительно больше негативных высказываний! — говорит Ганс, когда я отдаю ему протокол.
— Но ты же не собираешься брать с собой все? — возражаю я.
— Вот этого вычеркни! — говорит Ганс.
Мы оба очень серьезны, когда я вычеркиваю из протокола мнение военнопленного Пирвица, Якоба. А он, в частности, заявил: «Ведь после капитуляции Гитлер уже больше не может быть виноват в том, что нам не разрешается писать домой письма».
— А разве он не прав? — уточняю я.
— Да, если бы дело было только в этом! — тихо говорит Ганс. — Но Пирвиц очень порядочный человек! Я не хочу, чтобы у него были трудности из-за Борисова.
Позже я говорил с Куртом о том, как я составлял протокол в шестом бараке и как потом вместе с Гансом исправлял его.
— Представь себе, — сказал я ему, — я, по крайней мере, могу стенографировать и успеваю почти все записать во время дискуссий. Но другие, кто не успевает записывать высказывания военнопленных, пишут потом, что им заблагорассудится!
Курт был того же мнения. В дальнейшем мы вообще перестали записывать высказывания пленных во время дискуссий, которые актив устраивал в бараках, чтобы выяснить для Борисова, что думали пленные по тому или иному вопросу.
В конце концов мы вообще перестали ходить с Гансом в бараки. Мы нашли себе маленькую каморку, в которой тихонько сидели, как сельские пасторы, которые сочиняют вдали от мирской суеты воскресные проповеди. Тема очередной дискуссии звучала так: «Что думают военнопленные о передаче Кёнигсберга Советскому Союзу?»
Мы с Куртом сочиняли положительные высказывания пленных по рецепту: «Чем сумасброднее, тем лучше!»
При написании негативных высказываний мы просто прислушивались к тому, что нам подсказывало собственное сердце: «Советский Союз ведет себя точно так же, как и другие империалистические разбойники!»
Положительные высказывания мы вкладывали в уста тех военнопленных, которых считали приличными людьми, достойными того, чтобы при удобном случае ходатайствовать перед Борисовым о переводе их на тепленькое местечко на кухне.
Что же касается негативных высказываний, то здесь нам приходилось долго ломать голову, подыскивая подходящие кандидатуры. Нам было недостаточно того, что кто-то украл у своего товарища хлеб. Голод, как известно, не тетка! У нас должно было сложиться твердое убеждение о ком-то, что этот человек настоящая сволочь и законченный подлец.
Может быть, мне следовало отказаться от всего этого и не участвовать больше в этом балагане? Вернуться в прежнее состояние обычного пленного?
Со временем я уже стал забывать, каково это — быть вечно голодным. И вот теперь вернуться назад в рабочую бригаду и снова каждый день выходить на торфоразработки?
Чувство собственного достоинства запрещает приписывать другому человеку, каким бы плохим он ни был, неверные, отягчающие его положение высказывания!
Все это верно. Но разве после моего ухода перестанут составлять протоколы с высказываниями военнопленных?
Нет!
Тогда протокол будут вести такие личности, как Фридель Каубиш. Личности, которые не только не разбираются в других людях, но и, в сущности, не знают самих себя.
Нет, совершенно исключено, чтобы я отказался собирать высказывания военнопленных о политическом положении.
Ведь меня поставили на чрезвычайно важный, решающий участок большевистской системы.
Поэтому совершенно верным было мое решение оставаться на этом месте, которое мне никак нельзя было покидать.
После того как мы передавали дальше по инстанции сочиненные нами «высказывания знаменитых современников», мы не забывали сходить в бараки и поговорить с теми, кого мы якобы цитировали в своих протоколах.
— Ведь ты тоже придерживаешься мнения, что Советский Союз поступил правильно, взяв под свой контроль Кёнигсберг, который всегда был оплотом реакции?! — говорили мы какому-нибудь пленному, который давно заслуживал того, чтобы получить тепленькое местечко на кухне, где бы он мог несколько недель сытно поесть.
Мы уже не мучились угрызениями совести, когда сочиняли положительные высказывания, записывая всякую несусветную чушь.