Гансик разглядывал меня так, словно видел впервые. С уважением, хотя я ничего особенного не сказал.
— Но ты поможешь? — спросил Карл почти что жалобно.
— Помогу. Тебе. За мной долг после того февральского брода, когда ты меня вытащил из воды.
— Спасибо, — проникновенно произнёс он и тут же перешёл на деловой тон: — Всё надо сделать быстро. Желательно сегодня ночью. Я отвлеку всех, кого смогу, а ты довезёшь парня до Богежома.
— Угу. Всего лишь пара пустяков. Понадобятся лошади. И деньги. И кое-какие вещи.
— Я подготовлю. Ты не пожалеешь.
Я не стал криво усмехаться, но представил, что скажет на всё это старина Проповедник.
Проповедник не сказал ничего. Даже идиотом не стал называть. Лишь покрутил пальцем у проломленного виска и вздохнул, как лекарь над постелью безнадёжного больного, которому не помогло кровопускание. А вот когда узнал, как я планирую оказаться в монастыре, произнёс с горечью, что до таких преступлений он, человек церковный, никогда не опускался и участвовать в подобном мероприятии не планирует.
Мораль у старины Проповедника такая же гибкая, как фаледская сталь. Гнётся туда, куда прикажут. С одной стороны, ему ничего не стоит осквернить причастие, с другой, проникнуть в обитель монахов, обрядившись в их одежду, — преступление против веры. Впрочем, я даже был рад, что его со мной не будет. Опять бы стал путаться под ногами.
Был поздний вечер, солнце закатилось, но небо оставалось светлым по горизонту, вспыхнув ало-оранжевой пеленой. Полотняные ворота у же закрывались, но я успел покинуть город, выйдя из него вместе с шестью пилигримами, отправляющимися в Нарару, чтобы поклониться мощам святого Луки. Правда, на паломников они были похожи лишь благодаря серым плащам. Во всём остальном — настоящие наёмники. Под плащами бряцала целая гора оружия, что, впрочем, и неудивительно в связи с ночной прогулкой. Я бы, на их месте, поостерёгся путешествовать по пустым полуночным дорогам. Мало ли кого на них можно встретить.
Я оставил путников сразу после моста через обмелевшую реку, свернув на дорогу к монастырю, находившемуся меньше чем в четверти мили от городских стен. В воздухе висел густой запах остывающей земли, душистого клевера и тёплого летнего ветра, весь день носившегося где-то над бескрайними пастбищами. Я шёл вдоль реки, в зеркальной воде которой теперь отражались лиловые облака. Их животы скрывшееся солнце окрасило тёмно-бордовым.
Под берегом, в густых камышах, несколько раз что-то гулко плеснуло. Возможно, это рыба ударила хвостом, а быть может, кто-то иной. В любом случае я не собирался туда лезть, чтобы проверить. Кто бы там ни прятался, пусть даже тинник или топлун, меня это не слишком сейчас заботило. Уверен, если речные жители начнут докучать наземным, те найдут способ с ними справиться. Сетью, порохом или отравой. Люди всегда придумают способ, с помощью которого можно избавиться от неугодных соседей.
Дорожный саквояж пришлось заменить старой торбой, так как она привлекала гораздо меньше внимания. Бело-чёрное монашеское одеяние с широкими рукавами и глубоким капюшоном оказалось мне вполне впору. Вместо пояса я повязал пурпурную верёвку, говорящую о том, что я принял обет молчания. Карл позаботился о моём маскараде и легенде. Последняя была неказиста и проста: мне рекомендовалось помалкивать и побольше мотать головой, благо верёвка должна была избавить меня от большинства глупых вопросов.
Я немного волновался оттого, что мог попасть впросак с монастырским укладом, которого я ни черта не знал. Спасало лишь то, что я удачно умел корчить из себя идиота. Главное, держаться как можно более уверенно и нагло. Тогда половину твоих ошибок спишут на дурной характер.
Когда до монастырских стен оставалось всего ничего, я увидел на дороге Гансика. Он свернул в рощу, и я последовал за ним через лопухи и крапиву.
Две лошади стояли привязанные к деревьям, прикреплённые к их сёдлам дорожные сумки оказались пузатыми. Гансик ткнул в одну из них пальцем:
— Здесь Карл приготовил для тебя подарки.
Я расстегнул застёжку, запустил руку внутрь и нащупал гладкую деревянную рукоять небольшого пистолета. А затем ещё одну.
— Фербергские [18] . Хорошо, — сказал я, извлекая оружие на свет.
Подобные игрушки появились лет десять назад, серьёзно потеснив арбалеты. Впрочем, я всё же предпочитаю пользоваться последними. Шумят меньше и не надо постоянно следить за зажжённым фитилём. Арбалет, кстати говоря, тоже был приторочен к луке седла. Но его, в отличие от пистолетов, я трогать не стал. Такую штуку под монашеской одеждой не спрячешь.
— Что с Карлом?
— За ним ходят двое законников, — сказал Гансик. — Час назад они заглядывали в «Под русалкой», пытались узнать, что он там забыл.
— Значит, времени ещё меньше, чем мы думали. Кстати, ты не видел в Тринсе кого-нибудь из одушевлённых?
— Нет. Внутри тебя ждут наши старые друзья. Вот здесь лежит кошелёк. Отдай его им. Карл передаёт пожелания удачи.
Не ответив ни слова, я отправился обратно на дорогу. Отсюда до монастыря идти было не больше трёх минут спокойным шагом. Возле запертых ворот, небольших, но на первый взгляд очень надёжных, горели факелы.
На моё счастье, у аскетичных иеравитов принято вести себя замкнуто, потому как я не собирался выбривать на голове тонзуру — но никого из них не смущало, что человек прячет лицо под капюшоном, а руки — в рукавах. А уж обеты молчания здесь и вовсе встречались на каждом шагу, что мне было абсолютно на руку. Пару часов мой спектакль не вызовет ни у кого подозрений, а большего и не надо.
Я взялся за тяжёлое кольцо калитки, несколько раз бухнул им о металлическую пластину и принялся ждать. Что хорошо в монашеских орденах — они всегда пускают на постой своих братьев, не оставляя их ночевать на пороге. Очень по-христиански, на мой взгляд.
Окошко в калитке распахнулось, на меня глянула злобная пропитая рожа. Увидев мою одежду, она буркнула:
— Из какого монастыря, брат?
Я с сожалением покачал головой. Он наконец-то разглядел в сгущающихся сумерках мой пояс-верёвку, ругнулся и тут же получил затрещину от кого-то невидимого. Скривился, захлопнул окошко, загремел засовом, отпер калитку, держа в руках фонарь:
— Заходи.
Я сделал шаг и оказался в монастыре, очень надеясь, что выйти отсюда будет столь же просто, как войти.
Кроме привратника здесь были ещё двое. Пожилой монах, с лицом очень похожим на помятую сливу, который и отвесил подзатыльник товарищу за то, что тот выругался, и верзила, возвышавшийся над нами на две головы. По мне, драться с таким — очень близко к самоубийству. Справиться с подобной тушей можно, только если уронить на неё мельничный жёрнов.
— Ты из богомольцев? — спросил пожилой.