Перед переправой через Вуокси была сильная артподготовка, но все равно, у нас не все лодки до того берега доходили. На том берегу, куда мы должны были переправляться, были какие-то белые здания, что-то вроде казарм. Оттуда по нас очень сильно били. Было наведено несколько переправ, по одной шла пехота, по другим — и пехота, и техника.
А на плацдарме у Вуосалми весь северный берег Вуокси был завален нашими ранеными. Я их переправляла на южный берег на лодках. Один раз лодка была настолько переполнена ранеными, что мне пришлось плыть в воде, толкая лодку перед собой. И тут налет. Самолеты пикировали очень низко и били из пулеметов. Раненые лежали в лодке, мы их накрыли плащ-палатками. Настя Решетнева была на веслах, а я в воде. Я могла только в воду нырять, когда слышала «фьють, фьють». Не знаю, были ли это финские или немецкие самолеты. Плыла без сапог и без брюк это все тянуло вниз. Там меня легко ранило 7 июля 1944 года — осколками по спине прошлось, но в медсанбат я не пошла, потому что работы было много, раненых надо было выносить.
Один раз мне пришлось накричать на начсандива. Как раз я должна была отправлять очередную партию раненых на южный берег, и на лодке приплыл начсандив. Когда он увидел, что творится на плацдарме, он испугался, побледнел и вцепился в лодку. Никак не хотел ее отдавать. Я на него кричала, чуть ли не матом, а он — ни в какую. Потом один из наших офицеров просто взял его в охапку и высадил из лодки. Я нагрузила лодку ранеными и поплыла на южный берег.
Уже когда на той стороне Вуокси были, на плацдарме, наша пушка осталась, а из расчета остался сержант Володя Глебов, командир орудия, и еще один парень. Так Глебов сам заряжал, сам себе командовал и сам стрелял. А было до этого в расчете шесть человек. Я теперь сама себе удивляюсь, как я могла тогда, но я подтащила ему два ящика снарядов. Там были очень большие бои на плацдарме. Вообще, хотя я и научилась стрелять на войне и автомат все время с собой носила, стрелять мне много не приходилось. А вот там, на плацдарме, когда мы с Володей остались одни у орудия, там в ход пошло уже все оружие, какое было. И я стреляла, но убила кого или нет — я не знаю. Дай бог, что нет. Бои на Вуокси при переправе и на плацдарме были самые тяжелые. Потом таких сильных боев не было.
Настя Решетнева, с которой я переправляла раненых с плацдарма, даже пленила одного финна. Он лежал раненый, перебинтованный, у нас в тылу. Она подумала, что это наш, подобрала, посадила на телегу — а оказался финн.
После заключения перемирия мы шли дальше с полком, в районе Хиитола встали в оборону, и оттуда нас вывели на отдых в район озера Муолаанъярви. Там же нас награждали за бои на Карельском перешейке. Оттуда мы уже пошли на Польшу и прибыли туда 29 декабря 1944 года. Я запомнила это потому, что у меня 26 декабря день рождения. Там как раз у поляков Рождество было, и я говорю ребятам давайте пойдем, послушаем, как в церкви служба идет.
И я в первый раз в жизни услышала, как звучит орган. Войну мы закончили в Польше, там уже полегче было.
Вуокси я запомнила на всю жизнь. Многие мои боевые товарищи по дивизии мне говорят: «Да что ты там помнишь!» Я говорю: «Это вы как можете не помнить, беспамятные! Это самое большое сражение, которое я видела за всю войну». В Польше были тоже тяжелые бои. Вроде Краков уже очищен, бои закончились, и вдруг стрельба. Власовцы из окон, из чердаков били. У нас был такой Миша Измаил, связной командира батальона, так он там заслонил офицера-особиста, а сам погиб. Я так переживала, так мне Мишу было жалко. Уж лучше бы этот особист погиб. Этот Миша был за Невский пятачок награжден орденом Боевого Красного Знамени.
В Польше был такой эпизод. Мы шли с Настей Решетневой, впереди бойцы шли. Мы с Настей немного приотстали — надо было нужду справить. А эти брюки — пока расстегнешь, пока застегнешь. И тут на нас выходит девушка в черном платке с красными цветами. Говорит нам: «Добрый день». Мы ее спрашиваем: «Вы местная?» — «Нет, с Украины». Мы ей говорим: «Так давайте домой, на Украину уже, она освобождена!» А она отвечает: «Зачем вы сюда пришли? Вас никто не звал, нам без вас и так хорошо было». В первый раз мы услышали такой ответ.
Я помню, как бежали и стремились домой узники концлагерей, которых мы освобождали, — это ужас был! А эта девица там прижилась.
Под Белоостровом я хорошо запомнила 1 мая 1944 года когда наш Михаил Фролов и офицеры пришли к нам в гости праздновать 1 мая 1944 года. А чем угощать? Пришли и все на стол флаконы одеколона выставили. Я говорю: «Мы из парикмахерской будем ресторан делать?» Я как раз чугун киселя наварила. Правда, наварила из овса, который был как шрапнель, чистить пришлось много. Но все равно, поели и посмеялись еще. Вот такое было. И шутили, и любили. Все было. Это же молодость. У кого вся юность, у кого более зрелая молодость прошла. Отнятая юность, отнятое детство. И теперь, когда я смотрю фильмы про войну, я ревмя реву.
Но сама я не жалею о годах молодости, проведенных на войне. Мы стали не то что жестче, не то что смелее — не знаю, как сказать. Может, более сильными духом, может быть, более закаленными физически. Смогла бы я сейчас столько ходить, если бы мы тогда столько не ходили? Одно, чему я радуюсь, — это тому, что не пришлось работать ни в каком штабе. Писарем я никогда не была.
На войне я вела дневник — просто записывала какие-то мысли, когда что-то приходило в голову. У нас был один фельдшер, Сазонов, который потом стал особистом, а после войны стал писать о войне, так он много у меня и списал, и выспрашивал. А вообще отношение к особистам у меня было неприязненное. Я никак не могла понять, зачем за нашими спинами надо всегда ходить и что-то вынюхивать. Они выискивали все время, очень неприятные люди это были. Это была слежка. Не дай бог какое-то лишнее слово сказать. С другой стороны, они были нужны — шпионов ловили. Хотя они никуда не ходили, шпионов им приводили. А политработники у нас были очень хорошие. Комиссар 92-й дивизии, Мирон Побияха, погиб еще на Невском пятачке. Он был железнодорожник, я его знала еще с довоенного времени. Парторг одного из полков, Вася (фамилии уже не помню), тоже был хороший человек. Начальник политотдела дивизии Знаменский тоже очень приятный. Я всех их знала уже в послевоенное время, в годы войны я никого из штаба дивизии не знала. Тогда я знала только парторга батальона и полка. Потом, когда меня в партию приняли в Шувалово, я стала парторгом батареи. Мои обязанности проведение политбесед, политчасов. Насколько я видела — на фронте коммунисты шли первыми. Это то, что я видела, те, которых я знала. Политруки были разные, и командиры были разные.
Я была в госпитале в День Победы, малярия меня замучила. Я малярией болела еще до войны, и вот в мае 1945 года меня эта болезнь прихватила. Отстала от своих, и меня другая часть подобрала. Температура у меня была под сорок, и я попала в госпиталь. Когда мы получили известие о Победе — это было потрясающе! Нам не из чего было стрелять, но мы кричали, орали, прыгали. Я это помню. Потом нас перебросили в Петергоф, а меня перевели в прожекторную часть, которая в Ленинграде стояла. Оттуда я демобилизовалась. Я как пришла в эту прожекторную часть, сказала им: «Для меня что ваш прожектор, что котелок — все равно!» Надо же было так сказать, обидно же! Но они меня выпускали в город. Эта часть стояла на углу Измайловского и 1-й Красноармейской, а моя мать жила на 12-й Красноармейской. В части служили солдаты местные, которые на фронт не пошли. Когда была их смена, мне говорили: «Слава, беги!» Они меня Женей не называли, только Славой. Я прибегала, маме приносила что-то из еды, потому что в армии в 1945 году было получше, чем на гражданке. И мне сразу надо было бежать обратно, чтобы они не сменились и меня не наказали за отсутствие.