Узловатые петли потертой портупеи лежали на дощатом полу, неровном, сложенном из тонких, карликовых половиц — коротких досок от обшивок гранатных ящиков. Тут же блестели зеркальными боками консервные банки. Бумажные пачки патронов, похожие на пачки махорки, лежали в складках солдатского одеяла.
— Какое свинство! — Андрей Шульгин, лейтенант рейдовой роты отдельного файзабадского полка, прозванный уже «старым лейтенантом» за полугодовую задержку в звании, развел руками перед туго набитым вещевым мешком.
— Скажите, пожалуйста, как воевать таким навьюченным? Как гоняться за босыми «духами»?
Немногословный Орлов усмехнулся, поправил на спине радиостанцию со скрюченной ревматической антенной, тронул пухлые подушечки перевязочных пакетов:
— Волка ноги кормят.
Со стен за сборами равнодушно следили плакаты, наклеенные вкривь и вкось на картонных стенах вместо обоев. Плакатов было в изобилии в убогой тесной комнатенке, сооруженной из разобранных снарядных ящиков и коробочного картона в одном из углов большой брезентовой палатки. Из-за отсутствия обоев навязчивой агитацией оклеили все стены командирского «кубрика». На стенках красовались косо налепленные опрокинутые трибуны с опрокинутыми графинами и опрокинутым толстощеким оратором, читающим по невидимой, тоже опрокинутой бумажке: «ЗАВТРА РАБОТАТЬ ЛУЧШЕ, ЧЕМ СЕГОДНЯ! СЕГОДНЯ — ЛУЧШЕ, ЧЕМ ВЧЕРА!».
Опрокинутые золотые звезды на пиджаках держались крепко, не падали. Бумажные трибуны наплывали на честные бровастые лица, бесцеремонно падали на тучные фигуры в безупречных гуталиновых костюмах, и перевернутый на плакатах размах пятилеток сыпался вниз по чистой голубизне неба, как в песочных часах.
По плакатам изредка бежали косые, веселые, будто пьяные, строчки, нанесенные шариковыми авторучками:
ЭКОНОМЬ САХАР, ПОДЛЕЦ!
ИНАЧЕ БУДЕШЬ ПИТЬ ТОЛЬКО ЧАЙ.
НЕ ДЕЛАЙТЕ ИЗ СНА КУЛЬТ!
МЫСЛЕЙ НЕТ — ОДНИ СЛЮНИ.
Кое-где виднелись и вовсе неприличные словечки, легкомысленно бежавшие по суровой простоте ленинских кепочек.
По толстокожим буквам помидорного цвета — «РЕШЕНИЯ XXV СЪЕЗДА — В ЖИЗНЬ!» — бежала простенькая будничная фраза: «В СОЮЗЕ ВОДКА БЕСПЛАТНАЯ. ТРИ РУБЛЯ — НЕ ДЕНЬГИ!».
А на пейзаже среди цветов и бабочек, с частоколом дымящих труб на горизонте, олицетворяющих союз природы и советской промышленности, только что появилась новая надпись: «Остался день до Приказа. Вырвем у „духов“ „Зуб“».
Шульгин, только что начертавший эту фразу, бросил ручку.
— Не получается из войны балета, — он натянул на плечи горную ветровку с капюшоном. — Что это за война, скажите! Просто бег в мешках!
Стянул в узел лямки рюкзака.
— Ну, что это? — развел руками Шульгин. — Мы навьючены до отказа, по тридцать-сорок килограмм валим на плечи, а противник в одной рубашке до пят навыпуск. Он же, зараза, с одной пачкой патронов порхает вокруг нас. А мы — броненосцы какие-то против этих козлов горных. А толку — ноль…
Офицеры надели брюки, стянутые резинками на коленях и щиколотках. Нырнули в зеленую чешую бронежилетов. Набросили плащ-накидки. Сверху — радиостанции. И венец всему — потрепанные русские ушанки со свалявшимся серым мехом. Фигуры огрубели, будто сработанные топором.
— Вот так… Грациозен, как снежная баба, — Шульгин неуклюже шагнул пару, с досадой махнул рукой. — И вообще… Чувствую себя бабочкой, наколотой на булавку.
Ничто уже не удерживало офицеров в разоренной комнатке. Они в последний раз проверили снаряжение, уложили карты, достали по сигарете, закурили.
Тоскливо повисла в воздухе газовая кисея дыма.
Офицеры встали и вышли.
Пухлый розовый палец с плаката ткнул их в спину: «РАБОТАТЬ ЛУЧШЕ, ЧЕМ ВЧЕРА!..»
Кстати, указующий перст был без мозолей.
В аэропорт рейдовые роты выдвигались пешком. Файзабадский полк стоял на излучине горной реки Кокчи полковой деревенькой. Дымились трубы баньки и пекарни, блестели, словно серебряные, покатые крыши клубного ангара, столовой, складов, на веревках сушились и хлопали на ветру белые простыни возле госпиталя. Полковая деревенька дышала завидным покоем.
Приятно было возвращаться сюда после изнуряющих рейдов к застольям в прокуренных, тесных, самодельных каморках, где вместо скатертей стелились газеты, вместо тарелок гремели жестью консервные банки, а традиционные полсотки самогона наливались в необъятные солдатские кружки.
Аэропорт, где размещалась вертолетная эскадрилья, стоял на другой стороне реки, до его территории с полкового берега можно было добросить камнем через кипящие речные буруны. Но вдоль дороги, проложенной от полкового КПП до первого шлагбаума охраны аэропорта, находился афганский кишлак.
Глухие дувалы кишлака выглядели угрюмо, неприветливо. Афганцы из кишлака держались всегда настороженно и гостеприимством не отличались.
Они жили в опасном районе этой затянувшейся войны, в нейтральной ее полосе, рискуя оказаться втянутыми в действия той или другой стороны воевавших. Поэтому отношения с местными у полковых старожилов не складывались. Афганцы других, более отдаленных кишлаков, были гораздо дружелюбнее, приветливее, любопытнее. Местные афганцы смотрели на «шурави» угрюмо.
Поэтому наши солдаты опасались проходить вдоль кишлака пешком, в одиночку, терпеливо дожидаясь попутных машин. Это было одно из неписаных полковых правил, продиктованных чувством самосохранения.
Сейчас солдаты шагали вдоль глинобитных дувалов огромной полковой массой, заполнившей каждый метр дороги, и могла эта масса выплеснуть столько огня, что снесло бы огненным смерчем, сравняло с землей любой враждебный кишлак.
Страшна была эта масса своей военной мощью.
Каждый понимал это, и каждый, слившийся с этой страшной мощью, чувствовал исходящую от нее грозную силу.
Армия, числившаяся в армаде советских войск сороковой…
Ограниченный контингент советских войск в Афганистане.
К сожалению, ограниченный…
За шлагбаумом аэропорта тянулись деревянные модули файзабадских летчиков и длинная взлетная полоса, похожая на обычную пыльную грунтовую дорогу. В Файзабаде взлетную полосу не мостили металлической чешуей или бетонными плитами, как это обычно делалось во многих афганских аэропортах. Все здесь было проще, естественней…
Перед посадкой на вертолеты всех офицеров вызвали к «Первому». Такой неизменный позывной был на многих операциях у полкового командира, молодого коренастого подполковника с фамилией, словно заимствованной из типичной триады бесчисленных Ивановых, Петровых, Сидоровых, но слегка измененной — Сидорчук.