— Ты что вздыхаешь? Ай недоволен переводом? Помнишь, я говорил тебе, что мне трюмный нужен? Так что теперь ты мой боевой помощник.
Рютин переступил с ноги на ногу, виновато сказал:
— Кто же знал, товарищ мичман, что вы серьезно… Я ведь уже в наводчики нацелился, пушку освоил…
Несколько дней назад, на вахте, Рютин разоткровенничался с боцманом, рассказал о себе, о жене своей, которая ему только по документам жена, а жить, считай, и не жили, о неудачной службе своей на зенитной батарее.
Нет, не жаловался, не ныл, тем более что во всем сам виноват был… Досадовал, что не идет дело, не ладится служба.
«А ты бы ко мне в помощники пошел, и служба — даю полную флотскую гарантию — наладилась бы…» Кажется, так сказал тогда боцман, а Рютин из вежливости поддакнул, что, конечно, возможно, служба и пошла бы… Кто знал, что боцман серьезно…
— Ничего, Алексей. Внутри корабля порядок тоже должен быть образцовый, и должность трюмного очень ответственная. Тем более что он у меня всего один. А ведь на настоящем корабле…
Видно, почувствовав, что сказал не то, Бегасинский поправился:
— Я имею в виду корабль с ходом, с БЧ-5… [6] Там трюмных по штату…
Бегасинский, попал в свою стихию — стал вспоминать службу на больших кораблях, почет и власть, сопутствующие должности боцмана.
Над головами затопали. Донеслись слова команд. Вещевая кладовая находилась в носовой части плавбатареи, как раз под двумя 37-миллиметровыми пушками.
— Никак тревога? — заерзал Пузько.
— На палубу! — скомандовал Бегасинский и уже на ходу пояснил Рютину: — Нам недалече: приписаны к носовому артпогребу.
Боцман распахнул дверь — дохнуло прохладой. Ветер рванул полы шинелей… На верхней палубе — привычная обстановка. Старшины и матросы готовили к бою орудия и пулеметы…
Завидя Бегасинского, командир правого носового пулемета Павел Головатюк, или, как его звали на батарее, «щирый украинец», обрадованно прокричал:
— Товарищу мичману! Треба пару дисков до пулемету поднести!
— Впрок надо думать! Впрок! — проворчал Бегасинский. — Бьют баклуши, понимаешь, а потом «патроны, патроны»…
Рютин сломя голову несся в носовой погреб боезапаса, а над палубой звучало:
— Самолет противника, «рама», правый борт, пять тысяч метров…
Точно за большим магнитом-невидимкой, синхронно, слаженно поворачивались в сторону правого борта орудия и пулеметы. Стволы, готовые полоснуть свинцом и металлом. Однако фашистский разведчик был осторожен — изменил курс, пошел мористее.
— Готовность два! Команде приготовиться к обеду! Бачковым — на камбуз!
Люди дули на озябшие руки, пританцовывали на скользкой холодной палубе — день ненастный, ветреный… Ожидание скорого обеда — горячего борща, макарон с тушенкой и вдобавок ко всему ста граммов наркомовских — взбодрило, приподняло настроение. Вот уже слышны шутки, смех.
Алексей Рютин нес про запас к пулемету старшины Головатюка коробки с патронами и думал: «Нет, надо сегодня же сходить к лейтенанту, пусть заберет меня назад на батарею… А лейтенант не поможет — к комиссару. Ребята воюют, а я на подхвате, «старшим, куда пошлют» определили… Надо же мне было показаться Александру Васильевичу! Не по мне эта служба! Сегодня же подойду к лейтенанту».
— О, кого я бачу? — удивился Павел Головатюк, увидя Рютина с пулеметными коробками. — Леша, а пушку свою чого покинув?
В азарте недавнего боя Головатюк не заметил уже побывавшего возле его пулемета Рютина и вот теперь, увидев бывшего зенитчика, удивился:
— О, и не размовляет, японский бог! Леш, за шо это тэбэ с батареи потурылы?
Рютин буркнул что-то под нос, а мичман Бегасинский, слышавший краем уха вопрос Головатюка, обрушился на старшину:
— Головатюк! Вам что, делать нечего? Так я после отбоя вам с Устимом работенку сыщу. Непыльную и неденежную.
— Фу-ты! — весело фыркнул Головатюк, переглянулся со вторым номером расчета Устимом Оноприйчуком. Павел вообще пребывал сегодня в отличном настроении: еще утром кто-то из матросов достоверно сообщил, что с обеда вместо «лимонада» начнут давать настоящие наркомовские сто граммов. («Лимонадом» моряки называли молодое шампанское, выдававшееся вместо водки. С водкой в Севастополе было туго. Зато «лимонада» в запасниках завода шампанских вин было, по тем же слухам, хоть залейся.) — Товарищ мичман, да я ж его по-хорошему спросил, почему он не у пушки, а он молчит, — сказал он по-русски.
— Старшина Головатюк!.. Поясняю. Отныне краснофлотец Рютин по должности — трюмный. Слыхали про такую должность? Или вы на кораблях не служили?
— Как так не служили?! — обиделся Головатюк. — Мы? Да… А ну кажи, Устим, где мы с тобою до войны служили, на каком корабле!
— На эсминце «Шаумян»! — гордо ответил Оноприйчук.
— То-то ж! — пригрозил пулеметчикам Бегасинский. — Постой-постой, а на ленте у тебя что написано? «Москва»… «Мос-ква», а говоришь, «Шаумян»?!
— Да це со склада такую прислали! На моей ленточке буквы стерлись, чем их теперь подмалюешь? Золотые ведь буквы-то…
— Золотые… — пробурчал, уходя, Бегасинский.
Едва он скрылся в носовом люке, Головатюк, «работая на публику», пожал плечами:
— Леша Рутин — трумный… За что его в трумные перевели? Ей-богу, не разумию, хлопцы.
Зенитчики двух носовых пушек засмеялись. Очень уж забавно это у Головатюка звучало: «трумный Рутин».
С возвращением на свою батарею у Рютина, конечно, ничего не получилось, но с того самого дня, как увидел его возле своего пулемета Павел Головатюк, прилипло к Алексею, приклеилось по-флотски намертво «трумный Рутин».
К Мошенскому подошел рослый и обычно немногословный краснофлотец Алексей Воронцов. Спросил разрешения обратиться.
— Да, слушаю! — ответил командир плавбатареи и сразу же заметил, что стоящие неподалеку краснофлотцы из расчета Лебедева чему-то улыбаются. Воронцов был из этого расчета. Мошенский хорошо помнил его по заводу: там он работал за троих и потому был в числе тех, кому Мошенский объявил свою первую командирскую благодарность. Знал Мошенский и то, что между собой этого матроса товарищи звали Рожком. Алексей был из смоленских, что постоянно проявлялось в его речи, в той особой мягкости глагольных окончаний, когда вместо «пойдет» говорят «пойдеть», вместо «будет» — «будеть». Вот и теперь:
— Разрешите, товарищ старший лейтенант, когда минутка свободная будеть, порыбалить? — Карие глаза Воронцова смотрели открыто, доверчиво, но, заметив удивление на лице командира, он поспешил пояснить: — Внизу, товарищ старший лейтенант. В «гроте». Меня с удилищем даже никто и не увидить.