— Я сны угадывать не горазд. Главное, не думай о плохом. Дела-то вон как хорошо пошли. На Керченский полуостров за зиму, говорят, несколько наших армий переправилось. Силу копят огромную. Потом как вдарят немцу по загривку, и конец немцам в Крыму. А там, смекай, Васильич, всё возвращать начнем. Сначала Крым, потом Одессу. Твоих вызволим. Не сомневайся, не вешай нос.
— Трудно без известий, Александр Васильевич. Кукурузники в Одессе лютуют. Вешают, сильничают. Хозяева, ни дна им ни покрышки!..
— Терпи, Васильич. Недолго уже. Вот помяни мое слово. Я, знаешь, пока в городе не был, тоже малость гайки поослабил. Думал, там каменья одни остались… А съездил, посмотрел — успокоился. Урон, конечно, есть. Много домов побито, воронки на улицах кирпичом засыпают… пока вроде управляются…
— А твой-то дом, Александр Васильевич, как? — несколько успокоившись, поинтересовался Пузько.
— Ничего. Стоит. И вся улица почти цела. Трамваи в городе ходят. Кинотеатр работает. Выставка какая-то о Севастополе. Идет жизнь!
Пузько недоуменно взглянул на Бегасинского. Уж не шутит ли? Трамвай, кино, выставка… Какая же это война? Нет, не похоже, чтобы шутил. Не такой человек мичман Бегасинский.
Поговорили еще о семьях, о жизни в осажденном городе. А потом Пузько ушел. Бегасинский переоделся. Посмотрел на себя в большое в рамке зеркало.
«Ничего… Мужчина еще вполне годный. Хотя седой волос вон как прет… Всего-то утро не побрился, а, гляди-ка, поблескивает. Ничего, еще поживем! Весна, она всему жизнь дает.
Как это мне сосед-мичман вчера при встрече сказал? «Что ж у тебя, Васильич, ума, что ли, не хватает обеспечить себе человеческую жизнь?» Имел в виду себя. Такой же, как я, сверхсрочник, а дома два-три раза в неделю законным порядком бывает. И войне обстоятельства эти ничуть не вредят. Надо и мне что-то придумать. Завтра же при случае надо намекнуть Мошенскому насчет ремонта катера. Коль «Дооба» нет, сгодится катер за милую душу».
Мошенский выбил в штабе ОВРа старенький катер. Чтобы привести его в порядок, требовалось крепко повозиться. Работу такую на «Квадрате» не сделаешь. На это и рассчитывал Бегасинский. Задумал боцман всеми правдами и неправдами чаще бывать дома. И службу не упускать, и иметь от нее прок. «Жизнь не воротишь… Годочки вон как летят! Молодые ребята повоюют да пожить еще успеют, а мне, храбрись не храбрись, почти пятьдесят… Надо заботиться о своих, продукты какие выгадывать, выкраивать… Да и не вечно ж она, война, будет длиться. Ремонт в квартире надо сделать. Весна. Всегда весной какой ремонт делал! Эхма… Стало быть, и теперь надо попробовать выкроить двоих матросиков, с малярным делом знакомых, пусть поработают. У них служба идет, и у меня дома порядок. Ничего, можно и теперь жить, если с головой», — решил Бегасинский.
Никому не поверял своих тайных дум, даже верному Гавриилу Пузько.
Я пока ничего не буду подробно писать о себе… Останусь жив, сам расскажу, а если суждено будет погибнуть — обо мне расскажут люди.
Из письма Мошенского жене. 8 марта 1942 г.
Шалый мартовский ветер доносил соленое дыхание моря. Высокие кучевые облака сулили устойчивую погоду.
А такая погода означала новые хлесткие бои с «мессерами», налеты груженных бомбами «юнкерсов» на позиции наших войск под Севастополем, на сам город и порт, на мыс Херсонес…
Вот уже несколько дней Леонид Соболев находился на Херсонесе у авиаторов. Потертый, видавший виды блокнот писателя быстро заполнялся записями наблюдений, впечатлений, бесед с героями его будущих очерков и рассказов.
Раскрывая блокнот для очередной записи, писатель все чаще наталкивался на жирно подчеркнутые слова: «Не тронь меня!»
Подчеркнутое означало: побывать, увидеть обязательно! В рассказах летчиков почти каждый раз звучало: «Прошел над плавучкой…», «Не тронь меня!» отсекла немца…», «Плавбатарея поставила завесу…».
С холмов Соболев хорошо видел ее, темневшую на серой глади Казачьей бухты, метрах в двухстах-трехстах от берега. Вечером, за ужином, Соболев сказал генералу Острякову [12] :
— Николай Алексеевич, завтра я бы хотел побывать на плавбатарее.
Комиссар полка Мирошниченко вызвался было в провожатые, но Соболев вежливо отказался:
— Спасибо, доберусь. Главное, чтобы шлюпку прислали. Шлюпка у них есть? А то ведь я и вплавь смогу: карандаш, блокнот в зубы — и пошлепал…
— Что вы, Леонид Сергеевич! — рассмеялся Остряков. — Конечно, есть шлюпка, и связь по телефону мы с ними держим. Кстати, у них под самым боком сидит со своей эскадрильей капитан Авдеев. Метрах, наверное, в шестидесяти от уреза воды. Так, Мирошниченко? Михаил Авдеев — очень перспективный командир и воздушный боец, так что рекомендую и с ним при случае познакомиться…
Остряков тут же приказал Мирошниченко связаться с плавбатареей по телефону и с утра держать Соболева в курсе обстановки. На том и порешили.
Утром на потрепанной «эмке» выехали в бухту. Вот как рассказывал об этом сам Леонид Соболев в очерке «Не тронь меня!».
«Едва мы подъехали к каким-то складам Казачьей бухты, в небе забряцало и загудело, и хотя самолетов не было еще видно, но «эмка» встала как вкопанная. «Товарищ капитан второго ранга, за мной — под стенку!» — Осторожный водитель прилег к стенке склада. Но поскольку шестерке «юнкерсов» явно было не до нашей «отдельно идущей машины», я высунулся из ее окна, чтобы поглядеть на работу знаменитой плавбатареи № 3.
«Юнкерсы-88» шли на бомбежку не менее знаменитого Херсонесского аэродрома — «аэродрома славы», последнего прибежища самолетов в осажденном Севастополе, построенного героическим трудом гражданского населения. Но в голубом весеннем небе на пути их возникли кучные, весьма слаженные и точные клубки черно-желтых разрывов шрапнели. Скорость стрельбы была поразительной, разрывы лопались один за другим, один возле другого. Видимо, завеса оказалась серьезной, потому что пять «юнкерсов» отвернули от боевого курса, пошли на заход далеко вправо, где их встретила новая завеса других севастопольских батарей. Но шестой «юнкерс», очевидно, обозлившись, свалился на левое крыло и пошел пикировать на батарею. Сердце у меня замерло: фашистский ас пошел вниз уверенно и смело, вот-вот серия бомб ляжет хорошо если не у борта, а то и прямо в батарею… Но тут с палубы ее взвились цветные пулеметные трассы, которые как бы обтекали вплотную пикирующий самолет, и я уже с восторгом ожидал, что он сейчас задымит и уйдет в воду бухты. Однако он увернулся, скользнул, скинул бесполезно несколько бомб и почти бреющим полетом ушел в сторону моря.
…Через десять минут к пирсу подошел «тузик» с веселым юношей-краснофлотцем, который доложил, что прибыл за мной».
Соболев не записал фамилии юноши-краснофлотца… В марте 1942 года Леониду Сергеевичу шел сорок четвертый год, и многие краснофлотцы предвоенного призыва, имеющие возраст девятнадцать-двадцать лет, казались ему юношами…