Наконец налет окончился. Лейтенант Хигер благополучно добрался до Южной бухты, до штолен, где размещался штаб.
В просторной штольне было светло от электрического света. Справа и слева по коридору виднелись стальные корабельные двери с надписями-указателями.
В одной из комнат, где размещались политуправленцы, лейтенанту сказали, что дивизионный комиссар Кулаков сейчас занят и вручение награды он поручил одному из своих заместителей.
Незнакомый Хигеру комиссар встретил его приветливо. Торжественно достал из сейфа красную коробочку с орденом…
— Дальнейших вам боевых успехов, Семен Абрамович!
Хигер поблагодарил, сказал, что положено говорить военному человеку при вручении награды, но в памяти почему-то прочно осталось удивление, как это комиссар сумел запомнить его имя и отчество: он ведь лишь мельком заглянул в орденскую книжку. И еще запомнилось: вручавший орден наград не имел.
Несколько часов пролетели, как миг, — пора было возвращаться на «Квадрат».
Лейтенант с трудом подавил в себе искушение побывать на Приморском бульваре — поспешил напрямик. Лодки у берега не оказалось. Надо было ждать. Где-то рядом боцманская бригада ремонтировала катер. Хигер решил навестить Бегасинского.
Вскоре увидел стоящий на воде катер и в нем моториста Шилова.
— Здравствуйте, товарищ лейтенант! — поднял над головой замасленную руку Шилов. На чумазом лице ослепительно сверкнули белые зубы.
— Здравствуйте, Шилов! Как дела?
— Неплохо, товарищ лейтенант. Можно бы, конечно, и лучше, но скоро только сказка сказывается.
— А мичман Бегасинский где?
— А разве в бараке его нету?
Хигер зашел в барак. Пожилой моряк зажигал керосиновую лампу, и Хигеру вначале показалось, что это Бегасинский. Однако это был старший баталер Пузько. Кто-то спал на нарах возле горевшей печурки… Поздоровавшись, Хигер поинтересовался, где боцман.
— Александр Васильевич на склады поехал. Должен с минуты на минуту быть, — бодро, как по-заученному ответил Пузько.
Хигер стал ближе к огню, чтобы Пузько и подсевший к столу краснофлотец Яковлев — это он только что лежал на нарах — заметили на его кителе новенький орден. Но никто не обратил на орден внимания, будто носил его лейтенант всегда.
— Катер-то ваш скоро ходить будет? — поинтересовался Хигер.
— Да должон… — тусклым голосом ответил Пузько.
— А что так неуверенно, Гавриил Васильевич?
— Почему «неуверенно»?.. Сделаем, товарищ лейтенант. Достанем Шилову кое-какие детали, прокладки, шпунтики… Он пустит движок. А корпус уже готов.
— Оставайтесь с нами ужинать, товарищ лейтенант! — предложил Яковлев. — Сейчас Рютин ужин привезет.
— Спасибо. На «Квадрате» поужинаю. Сопровождаемый матросами, лейтенант вышел из барака.
— Алексей гребет!
Лейтенант удивился, как Пузько в сумерках разглядел, но вскоре понял — дергается, шевелится канат, протянутый с «Квадрата» на берег. Значит, действительно идет Леша Рютин.
Причалив, Рютин передал Пузько бачки с ужином, затем и сам шагнул на берег. Поздравил лейтенанта с наградой. Тут и Пузько удивился, засуетился:
— Надо же, событие какое, а я, старый хрыч, сослепу и не заметил. Поздравляю с орденом, товарищ лейтенант, и, как говорится, дай бог не последний!
Рютин благоговейно дотронулся пальцами до серебряных граней ордена:
— Да-а… Главное, видно, что человек на войне был…
Мошенского Хигер нашел в боевой рубке. Поднес руку к виску, чтобы доложить, но командир опередил его:
— Вижу. Поздравляю. Желаю дальнейших успехов. — Почувствовав, что сказанное им прозвучало сухо, раздумчиво добавил: — Теперь вы — орденоносец. Кончится война, двери всех академий будут перед вами открыты… — Спросил: — Как город? Сегодня сильно бомбили?
— Очень сильно, товарищ командир, — вздохнул Хигер. — Здесь у нас привычно как-то, а там… Каждая бомба в цель…
— Вы обо всем, что видели, расскажите людям. Разъясните еще раз, что каждый сбитый нами самолет — сохраненные жизни советских граждан, уцелевшие дома Севастополя. Вы поговорите об этом душевнее. Как очевидец, понимаете?
Хигер кивнул. Да, он расскажет, сегодня же расскажет батарейцам о варварской бомбардировке города.
Мошенский расхаживал по кают-компании, до хруста сжимал за спиною пальцы рук. Середа сидел хмурый, непроницаемый, барабанил пальцами по столу…
Мошенский замедлил шаг:
— Ведь хороший боцман был. Как же нам его сберечь, Нестор Степанович?
— А никак, Сергей Яковлевич, теперь мы ему помочь не сможем. Сам он себя не берег.
— Он-то не берег, но мы обязаны были ему помогать. Человек-то сложный. Старого режима человек. У него психология такая, что надо нам было его все время в поле зрения держать. А мы? Всё дела… Есть наша с вами вина, Нестор Степанович. Есть.
— Не надо себя чересчур винить, Сергей Яковлевич, — усталым голосом сказал Середа. Сегодняшний день начался для него в четыре утра, а теперь как-никак одиннадцатый час ночи. — Не надо. Вы же сами днем негодовали и, на мой взгляд, очень правильно и справедливо требовали с него ответа за все происшедшее. А теперь… Я вас не совсем понимаю. О какой психологии, о каком старорежимном человеке может идти речь, если мичман Бегасинский коммунист? Коммунист! — Середа поднял кверху большой палец и жестом своим как бы возвысился над доводами Мошенского. Действительно, не будь мичман Бегасинский коммунистом, проступок его, хотя и тяжкий, можно было попытаться как-то понять, сурово взыскать командирской властью, снять с должности, разжаловать, в конце концов. А так…
— Да я и сейчас негодую, Нестор Степанович! Я и сейчас его не оправдываю. Но, знаете, помимо гнева нам надо руководствоваться и спокойствием, доводами, логикой. Я о том, не порем ли горячку? Может, где-то мы чересчур, а?
— Нет, командир, — твердо сказал Середа, — горячку мы не порем. Вот когда я рапорт на Воскобойникова написал, а вы меня поправили — рано, мол, не поработали мы еще с человеком, тогда да, согласен, погорячился. И тогда же я, как вы помните, учел ваш совет. А сейчас нет! Сейчас вы меня не убедите. Мичман Бегасинский нарушил военную присягу, ходил в самовольные отлучки. Как же иначе с ним поступить? Допустим, мы погорячились. Рассудим спокойно… Скрыть его проступок от экипажа, от коммунистов?
Мошенский сделал протестующий жест.
— Вот-вот, вы на это не пойдете, — продолжал Середа. — И я не пойду. Сгладить? Прореагировать, но сгладить? Допустим. Но матросы Пузько, Яковлев, Шилов… Они — свидетели случившегося. Более того, Шилов как коммунист оказался на высоте. Просто молодец. И даже этот… Гавриил Васильевич Пузько, одногодок Бегасинского, человек «закладки» прошлого века, и тот не пошел на поводу у своего дружка. Значит, сознательные, хорошие у нас люди! Так зачем нам портить многих ради одного?