— Это статья в газете и ордена, — обалдело проговорил Сверчкевич после их возвращения и, вытащив из планшета блокнот, не дожидаясь рассвета, тут же принялся строчить донесение при мерцающем огоньке керосиновой лампы.
А утром уже обрывали телефоны из штаба дивизии. Майор принимал поздравления, прижимая трубку к уху одной рукой и попыхивая зажатой в пальцах другой руки папиросой. Рядом с ним сидел и скромно улыбался капитан Барсуков. Личный состав бригады заметно оживился. Будто очнувшись от апатии вслед за своим командиром, танкисты снаряжали трофейный грузовик разыскивать ремонтно-восстановительный батальон и выколачивать там запчасти — загорелись идеей реанимировать во что бы то ни стало третью «тридцатьчетверку», пока обездвиженную. Витяй Коломейцев, разумеется, уже был в первых рядах тех, кто пытался решить сложную техническую задачу. Дела в бригаде закрутились и завертелись. Старший политрук Сверчкевич, прикинув что-то в уме, стал с экипажем Барсукова чрезвычайно любезен и предупредителен. А сам Иван Евграфович как ни в чем не бывало аккуратно вычерчивал новую схему местности с пока что ему одному известным очередным замыслом…
Ночью Витяю Коломейцеву снился дом. Сразу по выходе из окружения он узнал, что Гатчина уже занята немцами. Теперь писем не жди… Как там родители, братья, Лида? Матрешка могла бы и написать. А может, и написала, да вот только до него письма последние несколько месяцев не доходили. Проснувшись, он долго лежал на натасканном в капонир сене, смотрел широко открытыми глазами в предутреннее сентябрьское небо…
Второй раз отца забрали, когда Витяю было одиннадцать. Федот Никифорович Коломейцев был арестован как служивший в белой армии таким же ранним сентябрьским утром.
— Так сажали уже за это, — услышал Витяй в кухне голос отца. Голос был не то что не испуганный, а даже насмешливый.
— Шагай, шагай, там разберутся, — вытолкнули в дверь отставного гвардейца.
Прильнувший к окну Витяй видел здоровенную широкоплечую фигуру, вокруг которой семенили люди в синих фуражках с малиновыми околышами, едва достававшие отцу до плеча.
— Господи святый! — утирала им вслед слезы занавеской мать.
Как по команде заревели близнецы.
В одних трусах и майке Витяй быстро прошлепал босыми ногами по половицам, кинул на ходу домашним неожиданно взрослым, уверенным голосом:
— А ну не плакать!
И сразу все моментально замолчали, и мать тоже. Витяю потом перед ней даже неудобно стало. А тогда он выскочил в сад и замер, увидев, что отец оглянулся на хлопнувшую за ним входную дверь. Коломейцев-старший только головой смог кивнуть в сторону дома. Но Витяй все понял и усердно закивал в ответ — за семью теперь в ответе был он. А еще отец успел напоследок улыбнуться…
Той осенью школьник Виктор Коломейцев был исключен из пионеров на заседании совета отряда за отказ осудить своего отца. Уже на перемене к нему подошла одноклассница Зинка Кудрявцева и, пренебрежительно сморщив нос, произнесла:
— Не понимаю я тебя. Как ты можешь иметь что-то общее с таким отцом!
Витяй стал белее рубашки, в которую был одет.
— Ты больная?! — прокричал, выходя из себя. — Это мой отец!
Зинка отшатнулась от него в ужасе. Торопливо пошла прочь по коридору, испуганно озираясь, не видел ли кто ее и не слышал ли их разговора. Из всех одноклассников от него не отвернулся тогда один Серега. Наверное, без поддержки друга Витяю было бы совсем тяжко выносить психологическое давление обработанного советской пропагандой, а по сути изувеченного детского коллектива, для которого героем был пионер Павлик Морозов. Но друзья были готовы, встав спиной к спине, вступить в драку с целым классом. И почувствовав в них эту отчаянную решимость, толпа подалась назад, отступила, потопив свое якобы праведное негодование в глухом ворчании. Следующей осенью Витяй устроился ночами подрабатывать на товарной станции — разгружать вагоны. Кружки, успеваемость — все пошло прахом. Днем на занятиях он безнадежно засыпал.
— Не надо, сынок, — сказала мать. — Учись. Деньги есть…
И показала удивленному Витяю пачку ассигнаций, лежавшую на столе между чашками, из которых они только что пили чай с заходившей к ним матерью Сереги…
Вместе с Серегой они уходили за город, в сторону торфоразработок. Выбрав место повыше на редком для здешних мест глиняном берегу небольшого озерца, жгли костер. Высокое пламя причудливо плясало в ночи, освещая склонившиеся к воде ветви деревьев. Несколько раз к их приходу поздним вечером костер уже был разведен, а рядом с ним на берегу озера сидел человек в потертом пиджаке и брюках, заправленных в стоптанные сапоги.
— Это мой отец, — сказал при первой их встрече Серега, и глаза его, озаренные отсветом пламени, были наполнены гордостью и счастьем.
Витяй тогда сделал вид, что не удивился, пожал протянутую ему худую, но крепкую руку. Он ни о чем не спрашивал — так их воспитывала мать в отношении других людей. Хотя, помня Серегу столько же, сколько самого себя, никогда ничего не слышал о его отце. Впрочем, время, в которое они жили, давно научило их всех сызмальства не задавать лишних вопросов. Витяю отчетливо врезались в память те несколько вечеров — они пекли хлеб и картошку и разговаривали о далеких странах, морских путешествиях и великих географических открытиях. И просто обо всем на свете. И им ненадолго казалось, что счастливее и беззаботнее их нет никого во всей округе.
— Здорово, — коротко поделился своими впечатлениями наедине с другом Витяй.
— Ага, — только и ответил Серега.
Потом все же счел необходимым пояснить про отца:
— Он живет далеко и приезжает редко.
— Значит, так надо, — строго подытожил Коломейцев-младший.
Когда им было уже по четырнадцать, внезапно исчезли Серега вместе со своей мамой. В маленькой комнате, где они жили, было все перевернуто вверх дном. И потом Витяй сквозь заросли сада еще не раз видел сновавшие туда и обратно синие фуражки с малиновыми околышами. Дверь в комнату друга была вся облеплена многократно срывавшимися и вешавшимися снова сургучными печатями…
А спустя еще год домой вернулся Федот Никифорович Коломейцев. Невозмутимый, как всегда, с ироничной усмешкой на губах. Только совсем-совсем седой. Коломейцеву-старшему удалось тогда снова устроиться сцепщиком на станцию. Как-то раз, когда мылись в бане, Витяй увидел у отца свежий косой шрам на груди. Перехватив взгляд сына, Федот Никифорович только усмехнулся и потянулся за чистой рубахой. Спрашивать что-либо Витяй не осмелился. Спустя какое-то время, зайдя к отцу на работу, он услышал, как мужики называли отца железным.
— Это почему? — поинтересовался Витяй.
— А об него на зоне урки заточку сломали, — пояснили Витяю в ответ. — Хотели под ребра загнать — и пополам. Так подивились, что с тех пор даже не трогали, хоть он там целому кагалу головы порасшибал… Здравствуйте, Федот Никифорович!
Рассказчик живо повернулся, уважительно кланяясь в сторону появившейся в дверях здоровенной фигуры отца. Коломейцев-старший, ничего не сказав, только хмыкнул и криво усмехнулся по своему обыкновению…