— Ну и землица! — восхищенно прокомментировал Фомин, выглядывая из бруствера окопа, расположенного по правую от Демьяна руку. — Такой чернозем, что масло, хоть на хлеб намазывай!
— Я, кажись, так и сделал бы… — отозвался боец из следующей ячейки. — Только где ж его взять, хлебушка? А, товарищ Гвоздев? Товарищ командир отделения?..
III
Гвоздев по голосу признал в вопрошающем взводного шутника Зарайского.
— Кухня на том берегу осталась, — ответил Демьян. — Вместе с обозом, Степанков говорит, что вот-вот должны переправиться.
— Степанков говорит… — недовольно повторил Зарайский. — Степа у нас мастер говорить. А тем временем живот подводит, товарищ командир отделения. За ночку-то намахались — дай бог… А кормежки нету. Я свою краюху еще вечером приговорил.
— Так ты слушай, что тебе товарищи говорят, — не остался в долгу Гвоздев. — Вон Фомин дело сказал. Тут такой чернозем, что за масло сойдет, как пить дать. Так что пока Мурзенко к нам своих кашеваров отправит, ты начни пока ее так, без хлебушка. А после закусишь.
Нестройный смех покатился по цепочке, обозначая контур позиции третьего отделения.
— Лично я и так ее уже наелся — по самое не могу, — зычно вклинился в общий смех Бурунов, переменник, попавший в отделение Гвоздева с только-только, перед самым маршем, поступившим в штрафной батальон пополнением. Впрочем, с трудом можно было назвать пополнением эту горстку новобранцев, распределенных по подразделениям прямо на переходе, возле дымящейся, развороченной бомбами фашистских «юнкерсов» железнодорожной насыпи.
Потери были серьезные. Больше половины новобранцев выбыли безвозвратно и по ранению, так и не успев вступить в бой в составе штрафбата.
IV
Отдельный штрафной батальон, обескровленный во время ожесточенных июльских боев на юго-западном фасе, был выведен с передовой для пополнения личного состава. Среди уцелевших штрафников активно ходили разговоры, что за проявленные стойкость и героизм при отражении вражеского наступательного удара весь переменный состав батальона будет представлен на искупление. Вроде бы об этом вели речи не только замполит Веселов, но что-то на этот счет было услышано от самого комбата.
Однако не случилось не только искупления, но и мало-мальски толкового отдыха. Перед батальоном, вернее, перед его остатками была поставлена боевая задача срочно тридцатикилометровым форсированным маршем выдвинуться на передний край, к излучине реки Псел, в район железнодорожной станции Прохоровка.
Запланированное прибытие эшелона с пополнением для штрафбата сорвали вражеские «лаптежники». Эшелон со штрафниками-новобранцами вражеские штурмовики разбомбили неподалеку от Прохоровки, почти на подъезде к железнодорожной станции. По запинающемуся рассказу Бурунова, бывшего лейтенанта хозвзвода стрелкового батальона, «юнкерсы», выстроившись в круг, устроили над «теплушками» настоящую адскую карусель, по очереди сваливаясь на крыло и в пике сбрасывая новые и новые порции грохота огня и смерти на обезумевших от страха, пытающихся спастись бойцов.
— Чертово колесо… — со знанием дела прокомментировал Артюхов.
Этот переменник, с тяжелым взглядом колючих глаз, глубоко посаженных на неприветливом лице, как воронками снарядов изрытом оспинами, до штрафного батальона был летчиком, а теперь, в отделении Потапыча, заведовал пулеметом Дегтярева.
— Умеют эти гады мясорубку закрутить, — хмуро добавил командир второго отделения Потапов.
V
Настроение во взводе на протяжении всего марша было неважное. Когда новичков распределили по отделениям, а потом взводный отдал команду готовиться к выдвижению, угасли последние надежды «стариков» переменного состава на то, что будет объявлен заветный приказ. Такое же чувство глубокой досады испытал и командир третьего отделения Демьян Гвоздев.
Вроде как ничем себя не тешил и мысли явной по этому поводу не подпускал, а вот когда Степа, ординарец взводного, примчался и, запыхавшись, выпалил, что Федор Кондратьевич уже срочно вызвал к себе замов — Семеныча и Довагнюка, а теперь требует и всех командиров отделений, сердечко екнуло. Сразу обожгло внутри: «Сейчас скомандует построение!.. Чтобы объявить приказ… тот самый приказ… на искупление!»
А вместо искупления — вот, искупайтесь в мутной водице этой чертовой реки. И название у нее соответственное. Зарайский вот ее с ходу Псёлом окрестил, и так с его подачи по всей роте и пошло. Псёл и Псёл… Прилипло на язык. Только и слышно вокруг: а ну псёл отсюда!.. Или: какой-то ты непсёлый! Шутки шутками, да только лица у бойцов действительно не шибко веселые. Потому как каждый-то в душе надеялся, даже те, кто виду не подавали. Да только и новички-то не виноваты, что поезд их разбомбило в пух и прах и от ожидавшегося пополнения осталась горстка — только-только наскрести на одну треть да по всему батальону едва размазать.
В роте весь поголовно переменный состав из старослужащих был непоколебимо уверен в одном: штрафбатовцев, выживших в июльском месиве, мол, на искупление представили, да только решили попридержать из-за незапланированной и невосполнимой недостачи вновь прибывшего переменного состава.
Версия эта сразу возникла неизвестно в чьей светлой голове, а может быть, сразу в нескольких одновременно — потому как была очевидной, лежащей, так сказать, на поверхности. Досаду, злость и недовольство это среди личного состава, конечно, провоцировало. Но вот только ожидаемой агрессии к новичкам со стороны «стариков», за исключением нескольких, в основе своей бытовых моментов не возникло.
VI
Здесь Гвоздев в очередной раз убедился в действенности порой необъяснимых фронтовых законов. Казалось бы, должны были с тебя и твоих товарищей груз штрафной вины снять, но не сняли, потому что тех, на кого вместо вас эту ношу должны были взвалить, оказалось слишком мало.
На гражданке так бы и получилось, взъелись бы: в наших бедах вы виноваты, потому как вы нас должны были заменить, и неважно, что вас бомбами перебило, потому как нам за вас погибать все равно неохота! А здесь — нет, не так…
На ситуацию обида у «стариков» была, может быть, была злость на какое-то неведомое высшее начальство, а вот конкретно на ротного или уж тем более на старшего лейтенанта Коптюка, переменника Бурунова или других вновь прибывших — не было. Здесь вступал в полную силу укорененный в сознании бойцов фатализм, и чем ближе к передовой и дольше в ее пределах они находились, тем крепче это упование на «авось» и даже, в известной степени, наплевательское отношение к собственному будущему в солдатских душах коренилось.
Ближе всего трогали и интересовали самые насущные вопросы — чтоб накормили, чтоб махоркой разжиться, чтоб в окопе не было сыро, чтоб вражеский самолет-разведчик, с утра маячивший в раскаленной белизне неба, не накликал ревущую ораву «лаптежников» или чтоб немцы, черт их раздери, устроили передых для своих орудий и минометов. В конце концов те, которые должны были заменить штрафбатовцев, но угодили на железной дороге под фашистские «юнкерсы», не виноваты, что их побило и покалечило вражескими бомбами. Может, никакого приказа на искупление оптом, как выразился бывший интендантский Аркадий Зарайский, начальство и не готовило, а все это пустые разговоры и стремление выдать желаемое за действительное. И еще неизвестно, как бы все сложилось при таком раскладе.