Старики спят мало, встают рано. И эта истина подтвердилась. Первой у крайней хаты показалась старуха. Вышла на крыльцо, перекрестилась, посмотрела вокруг и не торопясь пошла к хлеву.
«Наверное, к корове», — подумал Борис, еще раз осмотрелся и отметил: машин и повозок на улице не видно, чужих лошадей тоже. Да при посторонних, а тем более фашистах, наверное, себя так спокойно не ведут.
Лежал, затаившись, и слушал. Все спокойно. Полусогнувшись, подошел к хлеву, навалился телом на ворота, пистолет в руке. И тихонько:
— Бабушка, вы не бойтесь. Свой я, русский. Скажите, в деревне есть кто-нибудь чужой или немцы?
— Где ты есть? Чего прячешься? Это ты боишься, а мне-то что бояться. Я свое отжила. Ну-ка покажись, кто ты такой? Да заходи в хлев, а то кто увидит.
Шубов приоткрыл ворота и зашел внутрь. Посмотрел через щель, нет ли кого, кто бы мог видеть, и успокоился.
— Бабуся! Летчик я, у меня самолет сбили. Теперь мне надо к своему полку пробираться. Подкормите меня тихо чем-нибудь да скажите, где я нахожусь. Я сразу уйду в лес.
— Сынку, ты тут посиди. Не бойся. Я никому ничего не скажу. В хуторе никакого немца нет, а наши уже давно ушли.
И пошла, не оглядываясь и не спеша, в дом. Потянулись длинные минуты ожидания. Прошло томительное время, и женщина вновь показалась на крыльце, но теперь уже с ведром. Вышла, постояла, осмотрелась и пошла к Борису.
— Наши-то еще спят. Да это и к лучшему. Вот тут тебе каравай хлеба ситного, сало, а это глечик кислого молока. Парного тебе нельзя. Ты теперь как на покосе. Если хочешь добре работать, то воду ни-ни. Это вот выпей, и с богом. Обойдешь хутор задами на тот край и вдоль дороги. Выйдешь на Тетерев и повертай вправо. Он тебя на самый Днепро выведет. А поешь потом. Днем-то отсидись, чтобы недобрый глаз тебя не увидел. Сказывают, что лиходеи уже в Киеве?
— Нет-нет, бабуся. Наш Киев. Спасибо вам за заботу и ласку.
— Ты допей. Кислое молоко легкое. На ходу не помешает. Допьешь, и с богом. А я пойду на крылечко. Если буду стоять, значит, можно выходить. А сойду с крыльца — ты подожди. Ну, бог тебе в помощь, сынку. — Подняла руку, чтобы перекрестить, но раздумала. Обняла, прижалась теплой щекой к широкой пилотской груди и вышла. Взошла на ступеньки, посмотрела кругом и махнула рукой.
Можно было выходить. Вышел, поклонился новой своей бабушке, и в траву за хлев, а там в лес.
Шел и слушал, как живительная влага расходилась по жилам. Обострилось обоняние: запах хлеба и сала щекотал нос, рот был полон слюны. Хотелось есть. Но решил до дневного привала ничего не трогать. Лучше идти, смотреть и слушать. А еда подождет.
Шел вдоль берега часа три, и стало невмоготу. Понял, что дальше идти нельзя. Надо где-то определиться и отоспаться. Дошел до какого-то тенистого ручейка, впадавшего в реку, снял сапоги и ступил босой в воду, навстречу течению. Ноги покалывало в холодной воде и на мелких камешках, но на душе, после того как помылся, появилось чувство умиротворения и новая жажда жизни. Для того чтобы бороться и жить, нужно было вначале поесть и выспаться. Шел и думал: «Вода — это хорошо: ноги в ней отдохнули, лицо отмыл, попить есть где, в воде след потеряется, если пустят собаку. Все на моей стороне. Теперь надо выбрать место получше да дерево погуще. Спать буду на дереве. Привяжусь ремнем и портянками. А на земле нельзя. Если найдут, то сонного свяжут».
Перед тем как взобраться на дерево, решил обойти свое пристанище кругом, присмотрелся, что и как, чтобы не оплошать. Место для отдыха ему понравилось: непосредственно около дерева подлеска почти нет, а поодаль и вдоль ручья густые заросли. Через них неуслышанному и неувиденному подойти почти невозможно. Дуб же, им выбранный, был развесистый, листвообильный, и на нем спрятаться было вполне возможно. Когда уже возвращался, тетеревский лес снова подарил ему маленькую человеческую радость — он увидел цветущую крапиву. Такую же, как и в его родных камских лесах, на косогорах, в дорожных канавах и огородах. Но ему как-то раньше не приходилось видеть ее цветение. А может, и видел, да забыл. Потому что в жизни часто бывало так — смотришь, а вроде бы слепой. Когда срывал веточку с желто-белыми на самом верху цветками, то остерегался, боялся, что можно обжечь руку. Но, видимо, в этот период крапива не жалит. Ее продолговатые, по краям пилкой, сверху темно-зеленые в пупырышках, а снизу салатовые с жилками жизни листья пахли огородной ботвой и пылью. Сам цветочек красовался на двух самых последних верхних перекладинках симметрично расположенных лиственных ножек тоже правильной двухэтажной пирамидкой, а выше центрального бутончика уже ничего не было. Цветочек почему-то пах стручком гороха, но с горчинкой.
Не помнил, сколько проспал, но проснулся еще засветло. Попил у ручья. Кусок хлеба с салом на ходу в рот — и пошел.
Вперед до изнеможения.
Сон.
Снова вперед.
Так днем и ночью. А у линии фронта только ночью.
…Наконец мытарства были кончены. Борис Шубов в темноте переплыл Днепр, а утром увидел своих, первых красноармейцев, которые, видимо, возвращались из разведки, так как с ними был один немецкий солдат.
А дальше радость возвращения: пешком и попутными автомобилями. На закате дня явился в свою эскадрилью, на свой аэродром и доложил, что готов к выполнению новой боевой задачи.
Ни у кого не возникало вопросов, почему он пришел один. Из полета, в котором его сбили, не прилетел на аэродром еще один экипаж: его подбили немецкие истребители. Но люди остались целы и после вынужденной посадки на своей территории пришли в полк Пришли оба.
Если он не прилетел, значит, не мог, а это все видели. Раз пришел один, без штурмана, — значит, этого они оба не смогли сделать.
Вечером была построена поредевшая за эти дни боев эскадрилья и почтила в строю минутой молчания погибшего штурмана.
На ужине, когда все летчики и штурманы сели за эскадрильский общий стол, погибшему был поставлен первый прибор. Он был здесь, со своими боевыми товарищами, слушал их разговор и готовился завтра утром снова с ними идти в бой, если не своим телом и оружием, то своим опытом, ненавистью и местью.
* * *
…Враг вышел к Днепру, и части Красной Армии удерживали на правом берегу только Киевский плацдарм.
Севернее Киева вражеские войска из района Могилева рвались на Конотоп, а южнее, в районе Кременчуга, форсировали Днепр и захватили большой плацдарм. Дым от пожарищ застилал многие сотни квадратных километров. Смрад войны был слышен летчикам и в полете. Горели танки и автомобили, горели поезда и железнодорожные станции. Рушилось и гибло в огне годами тяжелого труда нажитое добро одной семьи, колхоза и богатство целого народа.
…Осипов вывел свое звено на боевой курс. Впереди была переправа, а сзади еще шло три звена. Внезапность давно не существовала. Впереди идущие звенья, прорвавшись через огонь зенитных батарей, уже сбросили бомбы, но переправа жила.