Наконечный приказал майору Сергееву взять с собой техника звена Груздева, лейтенанта Ловкачева, красноармейцев и сержантов сколько потребуется, для того чтобы перекрыть шлагбаумом и контрольно-пропускным пунктом дорогу, идущую из Харькова на Белгород.
Потом вызвал к себе Ведрова:
— Иван Ефимович! Тебе боевая задача. Забирай раненых и давай с ними к майору Сергееву. Он посадит раненых на машины. На них довезешь их в Харьков, а уж оттуда поездом к новому месту дислокации.
— Товарищ командир! Но они же многие почти не ходят.
— Ничего. Понимаю, что они сами до шоссе не доберутся. Поможем. Дам людей. На каждого по два человека хватит? Донесут на руках.
А потом собрал командиров и поставил им задачу на перебазирование в новое место.
Определил очередность и порядок выхода на шоссе, дал примерный маршрут передвижения, велел выдать всем питание сухим пайком на три дня.
Одеть весь личный состав в новое обмундирование. Его взять на складах.
Приказал подобрать пять солдат с офицером. Задача: «Охранять склады и беречь от разграбления до последней возможности. Если их не вывезут к приходу немцев, то взорвать и сжечь».
Казалось, из безвыходного положения Наконечный опять нашел выход. И не просто выход. А в стихию неуправляемого передвижения на попутных средствах он своим решением заложил организующее начало. Решение — это ум, знания, опыт и воля командира — еще раз продемонстрировало свою материальную силу и значимость. Оно привело в движение, сосредоточило усилия в едином стремлении всех, кто был подчинен Наконечному, пробудило в людях энергию действия в достижении новой цели.
…Встречу Матвея с полком можно было назвать горькой радостью. Однополчане были рады тому, что еще один летчик вернулся в свой «отчий дом». Его ждали, о нем помнили. Сохранили его вещи.
Но когда после первых приветствий он стал расспрашивать, кто и где из людей эскадрильи и полка, то отвечающие все больше и больше мрачнели, а у Осипова с каждым ответом в груди рос холод и все сильнее натягивалась нервная струна. Ответы чаще были невеселыми: не вернулся, ранен, погиб, пропал без вести, переведен в другой полк.
Слушая ответы, Матвей интуитивно догадывался, что эти месяцы, наверное, были самыми трудными, тяжелыми и героическими в жизни Красной Армии и населения.
Ведь отступление еще не есть разгром и уничтожение. Бои погибших, его, Осипова, бои и вылеты — эти песчинки в плотине сопротивления фашистам обеспечивали будущее. Обеспечивали жизнь и уход от врага населения, подготовку и прибытие на фронт новых частей, новых бойцов.
Уходя из жизни, каждый боец, каждый командир, каждый летчик и штурман забирали с собой и жизни врагов, отбирали у них время, уменьшали их шансы на победу.
«Пусть мы гибнем, пусть мы отступаем, но мы не сломлены. И это главное». Ему, Осипову, было трудно. Может быть, будет еще тяжелее, но он ощущал в себе силы для новой борьбы с фашистами и готов был снова идти в бой.
Матвей внимательно присматривался к шагающим с ним рядом, оглядывал раненых, прислушивался, о чем говорят соседи, как подшучивают друг над другом. Смотрел, слушал и еще раз убеждался, что среди его однополчан тоже нет сломленных, нет нытиков, нет паникеров.
Находясь в госпитале, Осипов не забыл слов комиссара полка, сказанных им на первом фронтовом аэродроме при первом их отступлении. Чумаков тогда говорил, что, уходя на восток, они все равно вернутся на запад.
И вот самого комиссара уже нет в живых. Он погиб так же, как и другие однополчане, непобежденным, несломленным. И эта его уверенность в будущей победе сейчас укрепляла Осипова, прорастала в нем надеждой. Глубоко переживая гибель товарищей, Матвей одновременно был доволен тем, что вновь встретился с Мельником, что именно он продолжает дело Чумакова в полку. Мысленно он вернулся к обороне Киева. То время ему запомнилось не только тяжелыми боями и своей бедой, но и тем, что он более близко сошелся и с Чумаковым, и с Мельником, которые своей убежденностью и примером очень помогли ему… Дни были наполнены до предела вылетами, боями, радостью успехов и трагизмом потерь. Эскадрилья Русанова, его эскадрилья и полк обливались кровью. Летчиков и штурманов осталось намного меньше половины, а с самолетами совсем было плохо. Летный состав да и техники устали от постоянного нервного напряжения, и кое-кто начал сдавать.
У некоторых появилась угрюмость, замкнутость и раздражительность. Не стало слышно шуток и смеха среди людей. Даже мотористы и механики приуныли.
И тут комиссар эскадрильи Мельник собрал всю эскадрилью на политинформацию. Он ничего не стал говорить об обстановке, боях, положении на фронтах.
Сказал только, что сейчас всем тяжело. Помолчал немного, а потом сказал, что хочет почитать Максима Горького.
И начал декламировать:
Над седой равниной моря ветер тучи собирает.
Между тучами и морем гордо реет Буревестник,
Черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам,
Он кричит, — и тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике — жажда бури!
Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе
Слышат тучи в этом крике…
Мельник говорил не торопясь.
Гордо подняв голову, он смотрел куда-то вдаль, как будто там ему виделись и море, и птица.
Размеренные фразы, чеканный пафос слов, из которых слагался гимн бесстрашной птице, гимн грядущей борьбе, захватил слушателей.
Руки комиссара то одна, то обе сразу были и крыльями птицы, и пеной моря, и молниями. Руки воина и артиста дополняли динамизм слов, напряженность.
— «Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!…»
И произошло неожиданное: люди встали и зааплодировали. Аплодировали Горькому, Буревестнику, Мельнику и себе.
Мельник поднял руку, чтобы прекратить аплодисменты. А когда люди успокоились, сказал:
— Гитлер и его армия погибнут в буре, которая разразилась сейчас на нашей земле и в нашем небе. Смерть немецким захватчикам!
А в ответ, как клятва, многоголосо отозвалось:
— Смерть!
…И воспрянули люди: расправили плечи, подняли головы, на лицах появились скупые улыбки. С такими пилотами и штурманами уже можно было вновь смело идти в бой.
Слово! Несколько звуков, соединенных вместе волею человека; звуков, превращенных в мир конкретных понятий. Конкретных, если говорить с собеседником на одном языке. Но они, слова, могут остаться просто звуками: без плоти, без образа, не овеществиться, не вызвать у собеседника мысли, интереса, если говорить с ним на языке, которого он не знает.
Человек породил слово.