…Хоть, спору нет, тебе досталось,
Не смыты копоть, кровь и пот,
Но то усталость — не усталость,
Когда победа жить дает.
«Победа? — спросил он себя. — Ой ли? Наверное, надо посоветовать Наде, пока еще есть возможность, уехать из родного куреня. Вряд ли немцы согласятся с потерей Ростова. Но куда и к кому? Это надо будет подумать. Наверное, лучше поехать в Уфу, на родину Чумакова, где теперь находится его вдова. Что бы ни было впереди, а они всегда помогут друг другу».
После этих мыслей радость поблекла, но потом, когда в перелеске у дороги он увидел новое подтверждение неистребимости жизни, она вновь разгорелась и заполнила его до краев.
На высокой белоствольной березе с голыми темными ветками были густо развешены яркие, красной расцветки фонарики — снегири. На морозном голубом небе, над белым снегом разбросали они по темным веткам свои широкие грудки, украшенные румяными летними зорями. И потеплел морозный день, оттаяла вновь душа человека, не однажды глядевшего в глаза смерти, месяцами жившего в тревогах за близких и дорогих ему людей.
«Какой же надо обладать великой жизненной силой и верностью, чтобы в холод и голод не покидать родину, — подумал он. — Нет, не зря их любит народ».
Фрол Сергеевич посмотрел влево и удивленно вскрикнул.
Чуть дальше от дороги, на темно-голубых тонах неба и веток в лучах солнца горели рубиновые, раскаленные докрасна, кровяные ягоды. На Мельника сразу пахнуло домом, нахлынули воспоминания.
Комиссар поднял голенища опущенных ниже колен унтов и пошел, проваливаясь чуть не по пояс, к дереву. Добрался, обнял, прижался щекой, прикрытой шлемофоном, к стволу и обострившимся на чистом воздухе обонянием уловил горьковатый аромат.
— Ну что, горькая калина? Угостишь ягодами? Горька ты только ведь до первого мороза, а теперь сладкая. Ягодки-то морозом обожгло, теперь бы их в пирог или кисель.
Он с детства знал, в каких местах росла калина, и считал своей обязанностью каждый раз поздней осенью обходить «свои» владения и собирать урожай. Мать вешала ягоды под притолоку в холодных сенях, и там они хранились почти всю зиму. А в последнюю предвоенную осень, уже по снегу, они с женой были в отпуске у стариков и вместе ходили по ягоды. Тогда жена выбрала самую большую гроздь на длинной ножке и, заколов ее себе в волосы, спросила:
— Ну что, Фролушка, хорошо?
А потом, не дожидаясь ответа, прижалась головой к его груди и счастливо засмеялась.
Закрыл глаза. К горчинке от дерева прибавился, видимо, им придуманный, запах Марьиных волос, чем-то напоминающий аромат свежеиспеченного хлеба.
Тогда они увезли с собой узелок этих дорогих ему ягод. Ими пропахло все белье, квартира и, наверное, они сами. И казенная киевская гарнизонная квартира превратилась из городской в родную, со знакомыми запахами детства.
Мельник посмотрел вверх и тряхнул несколько раз за нетолстый ствол, сверху сорвались огненные капли.
— Ну, спасибо. А остальное птичкам, им теперь голодно. — Погладил по стволу: — Прощай, российская ты наша красавица.
Положил за пазуху ягоды и стал выбираться на дорогу.
Уже на дороге достал кисточку и губами сорвал несколько ягодок. У сердца от промерзших ягод был приятный холодок, а во рту они начали оттаивать и наполнили его сладковато-терпким вкусом.
Он не торопился жевать, а наслаждался: рот был полон лета. Сколько раз он замечал: цветет калина — жди похолодания, последнего в начале лета. Такая уж у нее натура: цветет с холодами, а поспевает с морозом. И любят ее на Руси не за горькие ягоды, а за душевность. Стоит у ручья, пройдешь рядом — и не увидишь и не услышишь. Это не черемуха с ее буйным цветом и ароматом на целую округу. Поэтому и песни о ней поют от грустной девичьей и до плясовой. Слышится в них и тревожное ожидание счастья, и буйная радость свадебной пляски.
…Добрался до городка. Шел ни ходко ни валко, но и на морозе стало жарко: спина взмокла. Летный комбинезон не для ходьбы придуман, а для сидения.
На дворе у крыльца штаба трещали и прыгали боком две сороки. Дрались из-за чего-то. Подошел поближе. Посмотрели на него и опять за свое. Да, голод, видать, не тетка, и страх пропал. Летают теперь по дворам и все, что съедобно, берут чуть ли не из рук Достал оттаявшие ягоды, оторвал две кисточки и бросил их птицам. Те сначала отскочили в сторону, а потом схватили подачку и, поднявшись на крыло, медленно улетели.
Во дворе стало пусто и тихо.
— Ну что ж, у начальников полеты — это еще не работа. Это почти отдых. Так что хватит прохлаждаться, пора и совесть знать.
И чтобы окончательно освободиться от прошлого, от позволенного себе отдыха, потер лицо руками, «смыл» с него воспоминания и вошел в штаб.
Дежурный по штабу доложил и сразу сказал, что его ждут.
Действительно, в нескольких шагах за дежурным стоял какой-то незнакомый летчик. Он, не дожидаясь приглашения, подошел:
— Товарищ комиссар! Старший лейтенант Маслов прибыл в полк для прохождения службы.
Высокая коренастая фигура, на груди два ордена, лицо широкоскулое, глаза вприщур, разговор неторопливый.
— Здравствуйте!
Подал руку.
— Как это прибыли? Кто вас прислал?
— Майор Наконечный вчера меня увидел в штабе запа, когда я становился на довольствие. Поговорил со мной, а потом спросил: «Пойдешь к нам в полк?» Я говорю: «Ну, пойду». А сегодня уж и предписание получил.
— Раз так, то все в порядке. Пойдемте в кабинет. Он у нас один на всех начальников. Правда, сейчас в нем никого нет, там и поговорим.
В кабинете Мельник быстро сбросил с себя меховую одежду, одну гроздь калины положил себе на стол, вторую передал новому знакомому, а потом устроился на своем привычном месте. Маслов тоже сел, пригладил рукой темно-русые негустые волосы, в которых на висках начало проглядывать серебро, и молча рассматривал кабинет и сидящего против него начальника. Отщипнул ягодку, положил ее в рот, а затем языком убрал за щеку.
Мельник улыбнулся, такая неторопливость ему явно нравилась.
— Что ж, так и будем молчать?
— Товарищ комиссар! Я ведь не знаю, что вас интересует из моей жизни и службы. Вот мои документы; партбилет, удостоверение личности и предписание, а летная книжка у командира полка.
— А вы коротко обо всем расскажите. — Мельник стал изучать документы.
— Хорошо. Родился в пятнадцатом году, помор я из-под Архангельска. В Красной Армии с тридцать пятого, окончил Борисоглебскую летную школу. В ВКП(б) с тридцать восьмого. Служил в разных местах, был на Халхин-Голе, летал в финскую. А эту войну начал в Белоруссии на «иле».
— Ага! Теперь понятно, почему вы Наконечному понравились. На штурмовку-то много пришлось летать?