И еще он думал о том, что, вероятно, «мессершмитты» были вооружены не пушками, а крупнокалиберными пулеметами, поэтому броня у него и выдержала.
«Буду считать, что везенье и уменье сложились в положительную сумму, в мою пользу».
Внизу промелькнула огненная и пыльная линия фронта, и сразу «ил» Митрохина запахал землю, вначале хвостом, а потом и мотором. Не упал, а сел без шасси на фюзеляж. Осипов положил машину в крутой вираж. Смотрел на самолет командира. Ждал, что будет делать Митрохин…
Открылся фонарь, и командир махнул ему рукой… На сердце стало у Матвея легче: «Не побился, не ранен».
А немец? Где он? Еще раз осмотрел воздух, чтобы не допустить неожиданной атаки. Убедился, что рядом ни знакомца, ни новых нет. Покачал машину с крыла на крыло, чтобы командир понял его решение: «Ухожу домой».
…Матвей заходил на посадку. Когда решил выпускать шасси, то не надеялся на удачу, потому что оба крыла были в пробоинах. Но оказалось все в порядке: зашипел воздух в системе и шасси вышло.
Колеса коснулись земли, и самолет затрясло. Он понял, что резина пробита, и выключил мотор. Самолет, пробежав метров сто пятьдесят, начал разворачиваться влево. Попытка удержать его на прямой ничего не дала. Тормоза не работали. Теперь Матвею оставалось только ждать, когда машина сама остановится, препятствий вблизи не было. Тревожило одно: выдержат ли стойки шасси, а то можно и перевернуться.
Пятнадцать-двадцать секунд пробега показались ему очень долгими. Самолет описал на разбитых колесах полный круг и затих.
В наступившей тишине слышалось только жужжание гироскопических приборов в кабине самолета да что-то шипело внизу.
Пока к самолету бежали люди, Матвей вылез из кабины, спрыгнул на землю и быстро обошел вокруг «илюхи». Посмотрел, что с ним: обшивка крыльев и фюзеляж походили на решето; винт продырявлен в нескольких местах; оба колеса разбиты. Целы только броня мотора и кабины. Он погладил рукой броневые обводы мотора. Прижался к ним щекой. Сталь, как кожа живого существа, разгоряченного боем, была горячей.
— Спасибо, дорогой. Еще поживем и повоюем. Давай держись.
Подбежал Петров. Обнял Осипова:
— Цел, командир? А Митрохин?
— Я-то цел. А командир на вынужденную сел на нашей территории. Остальные-то все пришли?
— Нет. Горбатов не прилетел.
Подошла полуторка. Разговор оборвался. Пришлось ехать на КП полка.
Митрохин прилетел в полк вечером на У-2. На вынужденную он сел сразу за своими окопами. Ему повезло: ни ранений, ни синяков, ни шишек, а «ил» пропал. Убрать его в тыл под огнем было невозможно. Пехота в этом месте стала отходить и сама подожгла самолет, чтобы не оставлять противнику.
После разговора с командующим ВВС фронта, пока ожидал «кукурузника» и добирался домой, Митрохин многое передумал. Вновь проанализировал свои полеты, полеты командиров эскадрилий и звеньев, вспомнил потери и как они описывались в донесениях. Настроение было тревожное. Необходимость какой-то смены в тактике пришла в противоречие с законностью. Командир дивизии требовал одно, а жизнь диктовала другое. Нельзя было отказываться от малых высот полностью, но варьировать высоты полета было необходимо. На этом настаивали все его подчиненные, и в их правоте он еще раз убедился сегодня. Постоянный бреющий полет превращал воздух из трехмерного пространства в поле с двумя измерениями, что значительно облегчало прицеливание зенитчикам и другим стрелкам. Он вспомнил слова Шубова, который вгорячах сказал: «…Но ниже-то некуда. Земля уже вместо помощника превратилась во врага: только и смотришь, чтобы не зацепиться». Верно ведь: ни маневрировать толком, ни прицеливаться нельзя. В сорок первом они все же убедили Наконечного в необходимости поднять высоты полета и бомбометания, а за ним пошли и друтие.
Подлетая к аэродрому и продолжая еще спорить с собой, он все решительнее склонялся к новому поднять высоту полета метров до шестисот. Земля недалеко, а полет, маневр, прицеливание, да и прикрытие «лаггами» будут лучше. Только еще не знал, как это ему удастся узаконить. Но надеялся, что с комиссаром Мельником они этот орешек разгрызут.
«Кукурузник», как бабочка, порхал над самой землей, перепрыгивал через столбы, провода и деревья, прятался в балках, едва не задевая колесами землю.
Чем ближе подлетал Митрохин к аэродрому, тем тревожнее билась мысль: как без него прошел этот длинный день? Все ли живы? Существует ли полк?
Наконец они поднялись над последними деревьями, и майор увидел ширококрылые зелено-коричневые «илы». Не успел их подсчитать, а У-2 уже катился и подпрыгивал по земле. Самолетик остановился. Пилот повернул к нему голову и крикнул:
— С прибытием домой. Мне побыстрее надо обратно, а то стемнеет!
Митрохин понял, что лейтенант не собирается подруливать к командному пункту, и быстро вылез на КрылО:
— Спасибо за доставку. Счастливого пути!
…Кончился разбор боевого дня. Осипов пребывал в состоянии радостного смущения.
Утром, даже не заслушав доклада, его скоропалительно отругал начальник штаба полка за то, что он «бросил» командира полка в бою, в трудной обстановке и прилетел домой. Матвей знал, что в «бросил» никто не верит, но настроение и радость возвращения из боя были испорчены.
Незаслуженные подозрения больно задели самолюбие, и он не стал докладывать о воздушном бое и сбитых им самолетах, а, показав точку на карте, где сел Митрохин, ушел на самолет, чтобы избавить себя от возможных новых оскорблений и вопросов. Горечь незаслуженной обиды была еще сильнее от того, что «погиб» Горбатов — однокашник, хороший товарищ, добрый и спокойный в трудной обстановке человек
Матвей издали увидел машину, поднятую на козелки, со всех сторон окруженную техниками и механиками. Каждый из них что-то резал, пилил, клепал, снимал, тащил, и ему показалось, что буквально через несколько минут от самолета ничего не останется.
К нему подбежал Петров:
— Командир, повезло нам! — Радостная улыбка на лице. — Все жизненные и силовые элементы целы. Винт и колеса заменим, а остальное, наверное, за сутки сделаем!
Не дождавшись ответа, заметив безразличие на лице пилота, техник посерьезнел и уже тише:
— Что-нибудь с Митрохиным случилось?
— Ничего с ним не случилось. Целый приедет. Попало мне. Начштаб отлаял, как с цепи сорвался, даже рта не дал открыть. Кричит: «Бросил командира!» А я в бою двух «шмиттов» сбил и одного, наверное, подбил, потому что он пропал после моей очереди и больше в бою не участвовал. Защищал его, сколько мог.
— Ну а потом как? Ты сказал об этом?
— Не сказал я. Ну его к ядрене фене. И ты молчи.
— Ах он, сука такая! Я это так не оставлю.
— Не лезь ты не в свое дело. Приедет майор, разберется. Он-то, наверное, видел. Сейчас ляпнешь сгоряча, а он не подтвердит. Тогда как?… Спасибо тебе за добрую весть. Давай клепай! Я на КП, может, опять лететь придется.